Иосиф Гольман - Ради тебя одной

– Не забыл, – вздохнул Глинский. Он никуда не хотел ехать, и даже успешно (и бескровно!) завершившийся захват комбината его не радовал. Но депозитарий, в котором хранятся акции, находился в Москве, и командировка была неизбежна. В принципе справился бы и один Кузьмин с их весьма толковым юристом. Однако Кузьма так рвался развеселить и развлечь в столице своего единственного друга, что Глинскому было просто неудобно отказываться от поездки.

Они прошли в гостиную и выпили чаю: Глинский – один пакетик на двоих с Вадимкой, Кузьма – четыре пакетика на одного. После чего пошли спать.

Николай Мефодьевич перед сном зашел поцеловать сына.

– Сынок, а что, если я стану священником? – вдруг спросил Глинский.

– Как отец Всеволод? – спросил Вадька.

– Да.

– Давай, пап. Тоже будешь всех спасать и успокаивать.

– Думаешь, у меня получится?

– Думаю, да.

– А ты сам не хочешь быть священником?

– Нет, – спокойно ответил Вадька.

– Почему? – поразился отец такому уверенному ответу.

– Я хочу рисовать все, что вижу.

– Даже чудовищ? – усмехнулся Глинский.

– Даже чудовищ, – подтвердил Вадька. – Все, что вижу. И я хочу все это показывать.

– Славы хочешь? – пошутил Николай Мефодьевич.

– Мне обидно, что все это я вижу один, – сказал сын, и Глинский не в первый раз уверовал в правоту отца Всеволода: дети понимают и чувствуют гораздо больше, а нередко и глубже, чем мы, взрослые, можем себе предположить.

– Спокойной ночи, сынок, – сказал Глинский, нагнулся и поцеловал Вадьку в мягкую и нежную щеку.

– Спокойной ночи, папа, – ответил Вадька. – И уже вдогонку, когда отец подошел к двери: – Соглашайся! Ты же этого хочешь!

Глинский ничего не ответил и вышел из детской, аккуратно притворив за собой дверь. Если бы он точно знал, чего хочет!

…Страшное чудище, отдаленно похожее на увеличенную в сотни раз ящерицу-дракончика с острова Комодо, неотвратимо надвигалось. Ивлиев уже явственно ощущал смрад, исходивший из разверстой зубастой пасти.

А зверь подбирался все ближе и ближе. Алчно по-драгивал алый, раздвоенный, словно у змеи, язык. При каждом шажке непропорционально коротких когтистых лапищ мерно покачивался зеленый чешуйчатый надголовный гребень. Пустые, как у уличного хулигана, глаза равнодушно смотрели на Ивлиева. Они видели не Василия Федоровича, а просто – еду.

«Сейчас ты свое получишь», – про себя выматерился старик и выставил вперед ранее спрятанную за спиной руку. В ней привычным успокаивающим грузом лежал двадцатизарядный, чуть не полуторакилограммовый «АПС» – автоматический пистолет Стечкина, пистолет-переросток, оружие не для пижонов, а для тех, кому качество ствола время от времени спасает жизнь.

«Получи», – подумал Ивлиев, выставив прицел на один из паскудных глаз. Он раз за разом нажимал на спуск, и огонь, как положено, вылетал из ствола. Только звук был необычно слабый, подобающий скорее детским пистонам, чем такому незаурядному оружию. А девятимиллиметровые мощные пули вылетали так, как вылетают резиновые присоски из игрушечного револьвера. И падали в траву, даже не долетев до приближающегося врага.

Старик понимал, что так не бывает и что это всего лишь сон, но никак не мог проснуться.

Наконец ему это удалось, и он открыл глаза.

Новая картинка была не радостнее предыдущей. Разве что более знакомой. Сколько дней он провел в этой обшарпанной комнатенке, Василий Федорович уже и сказать не мог. Сначала пытался считать, а потом запутался: в помещении даже окон с естественным светом не было.

Он проморгал слезившиеся глаза и осторожно осмотрелся, стараясь не привлекать внимания к своей персоне. Сегодня дежурили двое – Карлик и Скунс. Если Ивлиев когда-нибудь и сбежит, то именно от этой пары.

Злой и в прямом смысле слова вонючий Джавад – видимо, какое-то незалеченное воспаление ротовой полости – это и есть Скунс. Лет двадцать восемь – тридцать, телосложение худощавое, на спине – старик видел, когда тот переодевался, – старый шрам, скорее всего, от огнестрельного ранения. Волосы редкие, темно-русые, уши оттопыренные. На левой стороне подбородка – характерная родинка овальной формы. Короче, если старик сумеет уйти, Джавада, скорее всего, найдут.

Второго найдут тем более. Не так-то много в нашей столице активно злодействующих лилипутов. Может, один Герман и наберется. Хотя Германом его зовут не часто. Только их высокий командир, зашедший на второй день после пленения. А Скунс вообще ни имени, ни фамилии не употребляет. «Урод» – вот типичный его оклик.