Артур Миллер: Бобры

— А на самом деле, у них нет никакой цели, — возбужденно подхватил хозяин. — Звук прекратили, оборачиваются и видят, что вода поднимается. Но одно с другим не связывают. Видят только, что вода поднялась, и тогда им приходит мысль построить дом.

— Или начинают затыкать трубу от нечего делать.

— Ну да.

Оба рассмеялись.

— Сделали что-то одно и от этого переходят к другому.

— Да.

— Похоже на правду, — сказал Карл и, открыв дверцу, погрузил свое массивное тело в кабину пикапа. Он посмотрел на хозяина через боковое окно: — История моей жизни, — сказал он и засмеялся. — Знаете, я начинал учителем.

— Я помню.

— Потом влюбился в цемент. Не успел оглянуться — и уже ворочаю камни по всей округе.

Хозяин засмеялся. Карл отъехал и помахал рукой за задним окном. В кузове пикапа подрагивали две меховые тушки.

Человек вернулся к пруду. Пруд снова был его, никем не потревоженный. Лунный свет растекался по безмолвной глади, как белесая мазь. Завтра надо будет вынуть мусор из трубы и позвать кого-нибудь с экскаватором, чтобы вытащил хатку из цепкого ила.

Он сел на деревянную скамью, которую сам вкопал много лет назад перед песчаным пляжиком, — здесь они всегда купались. Слышно было, как журчит вода в трубе, цедясь сквозь набитый туда мусор.

Что было на уме у животного? Этот вопрос раздражал, как заусеница. И есть ли у животного ум? Или же ему просто звук мешал? А если есть ум, бобр должен был предвидеть будущее. У него могло быть приятное чувство, чувство, что он чего-то достиг, заткнув трубу, и представление о том, что в результате его работы вода поднимется.

Но какая же глупая, бесполезная работа! И вроде бы она противоречит экономии Природы, не допускающей глупостей, так же, как, скажем, священник, раввин, или президент, или папа. Эти названные не отрываются от дел, чтобы сбацать чечетку или посвистеть. Природа серьезна, думал он, природа не шутит, не иронизирует. Ведь пруд уже был, и достаточно глубокий.

Неужели зверек этого не понимал? И почему его самого это так беспокоит? Не потому ли, что напоминает о тщете человеческих усилий? Чем больше он об этом думал, тем больше склонялся к мысли, что у животного были эмоции, индивидуальность, даже идеи, а не только слепые, неодолимые инстинкты, побудившие к действиям, лишенным всякого смысла.

Или была в этих действиях какая-то скрытая логика, которую он по скудости воображения не мог уловить? Может быть, бобр вовсе не стремился поднять уровень воды, а преследовал какую-то другую цель? Но какую? Какая еще может быть цель?

А может быть, это была просто мышечная радость, удовольствие от того, что он молод и легко справляется с делом, которому его научили миллионы лет опыта? Бобры, известно, общительные животные. Он заткнул трубу и, возможно, захотел вернуться к жене, спящей в хатке, и сообщить, что устроил подъем воды. Она могла выразить признательность. Ей всегда этого хотелось — для большей безопасности. И ей, так же, как ему, в голову не пришло, что пруд и так достаточно глубок. Важна была сама по себе идея. Возможно, любви. Животные любят. Может быть, он из любви заткнул трубу. В конце концов, подлинная любовь не имеет иной цели, кроме себя самой.

Или же все было гораздо проще: проснулся однажды утром, поплыл, наслаждаясь чистой водой, потом услышал журчание в трубе, подплыл, и его охватило желание завладеть этим звуком, потому что больше всего на свете обожал воду и хотел как-то слиться с ней, пусть только завладев ее журчанием?

А дальше — непредвиденная смерть. Он не верил в свою смерть. Выстрелы в воду не прогнали его, а только заставили нырнуть, и через две минуты он выплыл. Он был молодой и ощущал себя бессмертным.

Устав от бесплодных размышлений над загадкой, человек все стоял у воды. Успокоенный тем, что лес его останется цел, а вода не будет отравлена бобровым пометом, он не сожалел об убийстве, хотя гибель этих сложно устроенных и в чем-то красивых зверей его опечалила. Было бы легче на душе, если бы он мог увидеть ясную цель в затыкании трубы. Но ничего такого, казалось, сейчас и быть не могло — если только бобры не унесли свой секрет с собой, а думать об этом было горько. Он представил себе, насколько бы приятнее все обстояло, если бы тут еще не было пруда, а только прежний узкий, извилистый ручей, и зверь мудро перегородил бы его запрудой, чтобы в новом водоеме построить свой домик. Тогда в практичности предприятия высветился бы очевидный смысл, и за неизбежным уничтожением деревьев можно было бы наблюдать с более или менее спокойной душой, и, если бы даже пришлось их убить, скорбь была бы гораздо прозрачнее. Не было ли бы тогда во всем этом ощущения чего-то законченного, вполне понятного — такого, что проще забыть?