Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

Крестьянин глянул на свои ботинки.

– Утром ЭДЕС дали мне золотой соверен за другую овцу.

– Если я еще услышу, что ты продавал провизию ЭДЕС, ты – покойник, – сказал Гектор, – , поэтому заткнись. Ты что, не знаешь, что они сотрудничали с фашистами?

– Они вчера мост рванули, – настаивал несчастный крестьянин.

– Господи ты Боже мой! – взорвался Гектор. – Ты что, такой дурак, что не отличаешь операцию прикрытия, которая проходит у тебя под носом?

Когда они уходили, присвоенная овца, переброшенная через плечо боевика, отчаянно блеяла, а крестьянин в недоумении чесал голову, Мандрас, хихикнув, сказал:

– Будет знать! – Он помолчал, жалея, что ответом было дружеское, но молчание, и несколько неуверенно, но с соответствующим презрением добавил: – Фашистский прихвостень.

То была стигийская ночь. По улице плыла завеса дождя, и дул порывистый восточный ветер, с грохотом гонявший по дороге какую-то непонятную дрянь, и доктор беспокоился за состояние крыши – было слышно, как черепица трется друг о друга и шевелится, приподнимаясь и опускаясь. Они сидели втроем на кухне; Пелагия распутывала свое вечно уменьшающееся покрывало, доктор читал сборник стихотворений, а капитан сочинял сонату в стиле Скарлатти. Пелагию зачаровывало, как он, казалось, умел слышать музыку в голове, и время от времени она подходила проверить, как ползут по странице непостижимые каракули. В какой-то момент она остановилась, положив руку ему на плечо, потому что это показалось самой естественной, самой непринужденной позой, – и только через пару минут осознала, что же делала.

Она с удивлением взглянула на свою руку – та покоилась на теле мужчины, словно выговаривая ей за столь своенравное поведение в отсутствие надлежащего пригляда взрослых. Пелагия раздумывала, как ей поступить. Если отдернуть руку, это может показаться грубым. Возможно, выдаст тот факт, что она положила ее туда неосознанно, и он заподозрит, что это говорит о чувствах с ее стороны, в которых ей не хотелось бы признаваться ни ему, ни себе. Может, если просто оставить ее на плече, будто рука принадлежит кому-то другому, это снимет с нее ответственность за действия руки. А что, если он вдруг заметит, где рука находится? Если же она пошевелит рукой, он немедленно, благодаря тому, где рука находится, поймет, что находится рука фактически на его плече, а если не шевелить ею, тогда он может понять, что рука там, и сделать какие-нибудь выводы из того, что рука эта не двигается. Пелагия хмуро посмотрела на свою руку: беспокойство мешало ей воспринимать его пространные объяснения фразировки и гармонии. Взвесив, она решила, что лучше всего оставить руку там, где она есть, и сделать вид, что она чужая. Она наклонилась и придала лицу выражение, которое должно было передать предельную серьезность ее ума, где не было и следа природной нежности или физического влечения.

– Хм, как интересно, – проговорила она.

В дверь, жалобно пища, зацарапалась Кискиса, и Пелагия с облегчением побежала открывать, а капитан в этот момент осознал, что несколько минут на его плече легко покоилась рука. Отсутствие ее тяжести было вполне осязаемо, а воспоминание о ней – весьма приятным и утешающим. Он со сдержанным удовольствием улыбнулся, и если бы вдруг сейчас заговорил, то в его голосе прозвучала бы нотка триумфа.

Его приятные размышления были прерваны самым ужасным образом: мокрая и тяжелая Кискиса, оказавшаяся у него на коленях, совершенно вытеснила всё удовольствие и весь триумф, которыми он мог бы насладиться. Линия поведения Кискисы во время ливней состояла в том, чтобы промокнуть как только возможно, а затем вскочить на ближайшие теплые колени и как можно лучше высушиться; и в этот раз жертвой пал капитан, поскольку доктор весьма разумно и предусмотрительно поднялся, чтобы этого не произошло с ним. Корелли в ужасе смотрел на промокший меховой комок и чувствовал, как вода протекает между ног.

– А-а-а! – закричал он, взбрасывая руки.

Пелагия ехидно рассмеялась и смахнула испачканного зверька с его колен. Капитан почувствовал быстрое прикосновение ее пальцев к своим бедрам и испытал мгновение неожиданного волнения, возросшего почти до беспредельности, когда Пелагия начала обмахивать руками его брюки, приговаривая:

– Надо ж так испачкать, бедняжка, песка-то сколько и грязи…

Он в изумлении смотрел на ее хлопотливые руки, а потом понял, что она заметила выражение его лица. Резко выпрямившись, она обожгла его уничтожающим, обвиняющим взглядом и надменно вернулась к распутыванию ниток, а упорная Кискиса вновь запрыгнула ему на колени. Промокшие между ног штаны согрелись под телом куницы, и он ощутил ту странную приятную теплоту, некогда испытанную им в детстве, когда он случайно описался во сне, воображая, что делает это у стенки. Такое же утешительное тепло, какое испытываешь перед тем, как проснуться со стыдом и ужасом. Он забыл про Скарлатти и думал о руках Пелагии. Такие тонкие пальчики, такие розовые ноготки. Он представил, как они занимаются ночными амурными делами, и почувствовал, что беспокоит Кискису. Капитан попытался подавить свое похотливое воображение, думая о Вивальди.