Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

О бедный мой отец, тихий и неподвижный, опустошенный и потерянный навсегда! Мой, мой отец, один взрастивший и научивший меня, все объяснявший мне, державший меня за руку и шедший со мной! Никогда больше не увижу я твоего лица, и ты не разбудишь меня утром. Никогда не увижу я снова в нашем разрушенном доме, как ты сидишь и пишешь, всегда пишешь, с зажатой в зубах трубкой, с сияющими проницательными глазами. О бедный мой отец, не устававший исцелять и не сумевший исцелить себя, умерший без своей дочери; ты умер один, и мне с тех пор перехватывает горло!

Я остаюсь на этих грудах раздробленных камней и вспоминаю, как это было. Я помню Велисария, который расшвыривал черепицу и балки, словно это его отец лежал под ними мертвый. И я помню, как он вынес моего отца, всего покрытого белой пылью, с откинутой головой, свисавшей у него с рук, с открытым ртом и безвольно качавшимися руками и ногами. Я помню, как Велисарий опустил его на землю, как я встала рядом на колени, ослепшая и сама не своя от слез, и как я баюкала на руках его окровавленную голову и видела, что глаза его пусты. Прежние его глаза, но смотрели они не на меня, а на скрытый за гранью мир. И я впервые тогда подумала: какой же он маленький и хрупкий, как же его били и предавали, – и поняла я, что без своей души он так легок, так невесом, что даже я смогла бы поднять его. И я подняла его тело, и прижала его голову к своей груди, и вырвался громкий крик, и это кричала, наверное, я, и со всей отчетливостью я поняла, что он был единственным любимым моим человеком, который любил меня до конца, который никогда не ранил мне сердце и никогда, ни на мгновение не изменял мне.

Землетрясение настолько сильно изменило жизнь всех, что и по сегодняшний день это единственная большая тема для разговоров. Если где-то в других семьях спорят о том, есть ли будущее у социализма, или стоило ли упразднять монархию, Кефалонийцы говорят о том, будет ли еще одно землетрясение и будет ли оно таким же ужасным, как последнее. Они живут под сенью апокалипсиса, и когда якобы говорят о социализме или монархии, то на самом деле думают о 1953 годе. Это всплывает в возникающей паузе, когда человек забывает, о чем он говорил, или на мгновенье застывает поднесенная ко рту вилка. Подобно Старому Мореходу, они не могут удержаться от того, чтобы не ухватить незнакомца за пуговицу и не поведать ему обо всех обстоятельствах события, а туристические гиды при этом пытаются исхитриться перевести разговор на перспективы хорошей погоды. Памятный год служит старикам вехой, когда они говорят, что это произошло до или после землетрясения, так же как продолжает жить обычай обозначать события нынешнего года – до или после праздника святого. Катастрофа заставила людей вспоминать войну как что-то пустяковое, несущественное в сравнении. Катастрофа обновила их ощущение жизни. Теперь можно было проснуться утром и удивиться, испытывая благодарность, что еще жив и находишься в прочном доме, а вечером улечься в постель с облегчением оттого, что прожит самый обычный, без всяких событий день.

Влюбленные, которые до этого все оттягивали с женитьбой, незамедлительно поженились, а пары, жившие в давнишнем неудачном браке, взглянули друг на друга, удивляясь, сколько лет потеряно попусту, и тут же развелись. В дружных семьях люди стали еще ближе друг другу, а родственники, грызшиеся по пустякам, разъехались по разным землям так, чтобы их разделяло море.

Три обитательницы нового матриархального дома стали ближе, повернувшись лицом друг к другу и обустраивая свою жизнь вокруг одинокого столпа ужасной вины Пелагии. Мучаясь бессонницей, порой истеричная, Пелагия неустанно упрекала себя в том, что помогла смерти отца. «Ему же было семьдесят, – здравомысленно говорила Дросула, – он задолжал Господу смерть. Лучше уж так умереть – пытаясь спасти нас, и так быстро».

Но Пелагия ничего этого не воспринимала. Она отдавала себе отчет, что в миг бедствия мысли у нее крутились только вокруг того, что нужно спастись самой, и прекрасно понимала, что когда отец упал, она должна была попытаться даже ценой собственной жизни вытащить его через дверь, прежде чем рухнула крыша. Снова и снова она мысленно прокручивала сцены, в которых была бессильна, как муха в ураган, вспоминала то, как вылетели из головы все разумные мысли, как узы крови и любви были сведены на нет этим устрашающим ревом и подпрыгиванием земли. Но все было бесполезно. Какими бы ни были рассудочные объяснения и оправдания, оставался один очевидный факт – она покинула своего отца в час величайшей опасности; он спас ее, подтолкнув к действию, а она позволила ему погибнуть. Это не было quid pro quo любящей и послушной долгу дочери.