Ольга Романова - Бутырка. Тюремная тетрадь

Нынче здесь сельсовет, школа и клуб. Дама со стальным передним зубом — начальник сельсовета — посылает меня подальше с моими хотелками, и я понуро бреду на почту (начальник отряда потом очень переживал, что так вышло, и звонил стальнозубой — она застеснялась и сказала, что к ней никто не приходил и стремительно ушла в отпуск).

На почте обитают две феи. Баба Люба, которую я полчаса назад видела на огороде в момент прополки капусты, шлет поздравительную телеграмму — с торжеством бракосочетания. Фея объясняет бабе Любе, что срочная телеграмма из поселка, что в райцентре, который в 40 километрах от Бзоц, дойдет через неделю, баба Люба говорит, что как раз через неделю и торжество, нас на мякине не проведешь. Тем временем я путаю все, что можно запутать с подпиской. Феи пытаются помочь и запутываются сами. Муж попросил подписать его на «Ведомости», «Коммерсант» и «Русский Newsweek». Слово «Ньюсвик» производит глубокое впечатление: ищут его долго и уважительно, понимая важность науки. Но на «Ньюсвик» подписаться оказалось невозможно: подписка только на полгода, новый каталог еще не пришел, так что не раньше ноября я могу подписать мужа на будущий год. «Коммерсант» сюда вообще не доходит. С «Ведомостями» забавно: там такой газеты не знают. Мне предложили на выбор «Ведомости исправительной системы» и «Медицинские ведомости». Настаивали на «Ведомостях исправительной системы». С горем пополам оформили подписку с октября.

Пока оформляли, я обнаружила на почте два компьютера и висящее над ними объявление: «Все отделения Почты России оборудованы системой Интернет». Как писал поэт Пушкин: «В нем взыграло ретивое! Что я вижу? Что такое? Как! И дух в нем занялся…». Поэт, и правда, был провидец: «Царь слезами залился…». Потому как спросила я про интернет немедля. «Да компьютеры просто так стоят… И объявление для порядка». Ну, и слава Богу. Теперь точно можно в тюрьму с чистой совестью.

Пока я курсировала между почтой, сельсоветом и бухгалтерией, я, соответственно, раз пять прошла мимо местного рынка, что у шлагбаума, который не работает, а также заглянула в сельмаг. Теперь у меня чемодан и пять баулов. Докуплены потрясающие подкопченные сардельки, домашняя выпечка в нечеловеческом ассортименте, языковая колбаса и местные хинкали, оказавшиеся кулинарным шедевром. Эти дополнительные три баула обошлись мне в триста рублей. Причем за одним прилавком я забыла какие-то печенюшки, так продавщица закрыла свою торговлю и разыскивала меня по всему поселку: в итоге, заняла стратегическую позицию у входа в ИК и вручила мне то, о чем я напрочь забыла. Опозорилась я и с яйцами: вижу, продают свежие деревенские яйца, коричневые такие, крупные. Надпись: 20. Протягиваю 200 рублей. Оказалось, 20 — это за десяток. Не увидела на рынке овощей (здесь люди овощи за товар не держат, а зелень не сажают и искренне презирают). Прошлась по деревне, спрашивала, нет ли картошки на продажу. Вышла бабулька, посмотрела на меня — примерно как таксист Миша — принесла пакет картошки, плюс морковка и лук. Денег брать наотрез отказалась. Поняла, что в зону мне. Заодно рассказала, что сначала здесь зону завели, а потом поселок тут устроился, при зоне (зон здесь несколько). Всучила ей свои духи — для внучки. Взяла, сказала — это нужно.

Похоже, что зона образовалась вокруг усадьбы. Хорошие у них тут места.

Между тем, в приемной зоны объявили обед. Я и расслабилась — благо местный рынок обещал все более заманчивые сардельки. Как говорят в тюрьме, «согласен на любой кипеж, кроме голодовки». Но чу: смотрю, машут — вроде мне — люди в форме всячески. Подхожу: новеньких, говорят мне, первыми пускают — заходи. Берут своими собственными ручками мои баулы и ведут меня вовнутрь.

Сначала сдаю все документы, включая паспорт. Потом все деньги под расписку. Потом телефон, зарядку и все «железное». Потом меня строго предупреждают об ответственности. Потом сдаю лекарства: сначала те, что привезла мужу, потом свои. Его лекарства поступят в мед-часть, а там доктор распорядится; свои могу принимать по часам, выходя в зарешеченный предбанник между зоной и зоной.

Появляется прекрасный юноша в черном, чьи манеры и обхождение сделали бы честь любому пятизвездочному отелю: он берет мои баулы и всячески меня опекает. Как потом выяснилось, это зек, завхоз при том, что зеки называют «отелем». У него большой срок — за что, здесь спрашивать не принято, но явно не связанное с насилием, таких сюда не назначают. Юноша несет (в три приема) мои вещи по крутой деревянной лестнице, вполне свежепокрашенной, и я попадаю в загадочное место. Со мной статная дама в форме. Она изо всех сил старается быть строгой (как потом выяснилось, там все стараются быть строгими — но действительно из последних сил). В этом загадочном месте дама меня тщательно шмонает. И меня, и мои баулы — очень, очень тщательно, прощупывая каждый пакетик с кашей и выворачивая наизнанку чемодан, — но от этого почему-то не обидно нисколько. Потому что она хорошая: все как-то тактично у нее получается, от нее пахнет семечками и сарделькой. Да и комната располагает — большая, метров 20, светлая и какая-то уютная: довольно новые обои в цветочек, шторка с рюшками; колючая проволока, обрамляющая бетонный забор, на который выходит окно, и тройные решетки на окнах как-то не смущают. Дама удовлетворена шмоном, все мои вещи — поштучно — валяются повсюду, она перед уходом оборачивается одобрительно, поощряя мои запасы: «Ждите, сейчас Вашего приведут». Как оказалось, это моя комната.