Дидье Ковелер - Мой настоящий отец

Впервые в жизни я всем телом ощутил то, о чем так часто думал, слушая твои импровизации: смех всегда побеждает боль. И если смеяться вместе, тебе нипочем никакие страдания — это раз и навсегда определило мой литературный стиль. Кромсавшему меня врачу наше веселье не слишком понравилось:

— Немедленно прекратите его смешить! Он трясется и мешает мне.

Ты покорно прервал рассказ о злоключениях шпиона Рабишу, искавшего микрофильм в зловонной выгребной яме, сжал мою руку и просто сказал:

— Я тебя люблю.

Я страшно распереживался, и нога опять ужасно разболелась.

— Я беру тебя в отцы! — выпалил я.

Ты, естественно, не понял смысла этих слов, просто улыбнулся не очень понятной шутке. Это был отчаянный вопль, он вырвался у меня прямо из души, такого со мной еще не бывало. Я думал, что умру из-за этой проклятой ноги прямо на операционном столе, но боялся не смерти — мной овладело суеверное желание немедленно смыть нанесенное тебе исподтишка оскорбление, восстановить между нами связь, которую я разорвал. Иначе, даже если после смерти меня примут в призраки, нас все равно разлучат навеки, потому что я захотел другого отца. Ты сочинял для меня головокружительные шпионские истории, стараясь попутно внушить важную истину: хорошенько обдумывай свои пожелания, ибо, если секретные службы Господа выполнят их, придется отвечать за последствия.

И я совершил ритуал, чтобы разрушить чары: взял тебя в отцы. Заплатил по счету. Одним махом уничтожил все свое вранье, признал родство с тобой, отказался от незаконных притязаний на бельгийский трон. В тот момент больше ничего не имело значения, лишь твоя рука поверх моей и невидимая неразрывная нить, соединявшая нас назло боли. Я признавал тебя своим отцом, хотя ты и так им был — по воле Природы. Я брал тебя в отцы при свидетеле, словно женился на тебе.

Ты так и не узнал подоплеки той сцены в операционной. Тогда это было ни к чему. Мы были друзьями, наши отношения были наполнены весельем, радостью, сдержанной мужской нежностью, и тебе бы и в голову не пришло, что я из мифоманского тщеславия публично отрекся от тебя, отверг наше кровное родство. Впрочем, покаяться никогда не поздно. Пожалуй, сегодня это пойдет мне на пользу: теперь, после твоей смерти, я снова взял тебя в отцы.

Я много месяцев оттягивал этот момент — не мог заставить себя описать на бумаге нашу с тобой последнюю ночь. Вернуться в физическую реальность того благословенного мгновения — я отдаю себе отчет в том, что говорю! — которое осталось в памяти как порыв, как могущественная сила, как тайна.

Два часа ночи. Твоя палата в больнице Монако с видом на море и княжеский дворец. Наступила моя очередь дежурить у твоей постели. Мама отказалась вернуться домой и спала на узкой низенькой кушетке рядом с твоей койкой. Я сидел с другой стороны, в обитом искусственной кожей ортопедическом кресле, вытянув ноги параллельно твоим, держа твою руку в своей и вслушиваясь в твое дыхание. Морфий погрузил тебя в непроницаемо глубокий сон, и лишь редкие хрипы указывали на то, что воспоминания и мечты вот-вот покинут тебя навсегда.

По словам врачей, ты уже сутки находился в коме. И все же… Читателям известно мое мнение о бессмертии души, и я не стану тратить время, приводя доказательства, в этом нет надобности. Но в конце того долгого дня я заметил, что ты впал в беспокойство, и спел тебе «Призрака» Жоржа Брассенса — самую забавную, самую фривольную и самую прекрасную песенку о смерти из всех, какие знал, и не важно, что не в силах сдержать слезы, я немного фальшивил. На следующий день из Вильнев-Лубе, что в сорока километрах от Монако, позвонила моя давняя приятельница Мари Франс. Она всю жизнь проработала медсестрой, вышла на пенсию, но продолжила свою благородную деятельность, помогая тем, кто ушел в мир иной.

— Твой отец умер сегодня в два часа ночи, так? С ним все в порядке. Он сказал, что песня ему очень понравилась.

— Песня?

— Разве ты не спел ему очень смешную похабную песенку? Он тебя благодарит. Такой веселый, просто прелесть…

Одновременно с Мари Франс, на другом конце света, в теплой лагуне, то же ощущение эйфории уловила Вероника — вы встречались всего раз, и она не знала, что ты при смерти. Она не поняла, почему твой образ возник в ее мыслях, но ощутила твое ликующее присутствие в каждом камне и каждом листочке на каждом из росших на горе деревьев. Видение длилось долго, целый час, но Вероника как истинная адептка картезианского учения не стала его интерпретировать.