Виктор Ерофеев - Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели

Он вынул ключи и торопливо открыл дверь. Перед тем как скользнуть в глубину квартиры, не удержался и воровато оглянулся — квартира была чужая, и он не был здесь несколько лет. С верхней площадки донесся чей-то живой говорок. Георгий расслышал матерные слова — этим словам он теперь внимал с изумлением, чувствуя, что сам он навеки утратил право произносить их. Коридор и кухня пахли нежилым холодом. Холодильник стоял распахнут и пуст. «Какой же он все-таки белый внутри», — подумал Гоша. Не снимая пальто, быстро прошел в комнату — в ту самую комнату. Здесь все для него было более знакомым, чем в собственном дому. В жизни ему не встречалась комната более тоскливая и в то же время уютная. Бесконечные полуразобранные телевизоры и радиоприемники теснились на полу и на шкафах. Всюду валялись книги, пустые стаканы, коробочки из-под лекарств, салфетки, старые рубашки, чьи-то рисунки, сделанные с натуры красной сепией. Когда-то здесь жил близкий друг Гоши. Когда-то здесь собиралась их небольшая компания. Когда-то на этой продавленной тахте Гоша занимался любовью с Ликой. С Ликой много раз и еще один раз с Габи, студенткой из ГДР. Да, были девушки, были друзья, была компания — «секта», как они тогда говорили в шутку. Все это было… А теперь? Теперь в этой комнате он собирался добровольно расстаться с жизнью. Он всегда представлял себе эту комнату, когда у него возникала мысль о суициде, — казалось, что здесь смерть уже началась, и самоубийство станет тут лишь безболезненной формальностью. «Это — такое же дело, как и любое другое. Делать его надо спокойно, рассудительно, толково, на трезвую голову», — так однажды сказал друг Георгия Артем. Георгию запомнились эти слова. Причины лишить себя жизни у Гоши были. Точнее, не было причин откладывать этот поступок. Георгий вынул из кармана заветный пузырек, поставил перед собой на стол. Все просто. Один глоток — далее холод, а потом отдых. Гоша посмотрел в окно. Это было единственное известное ему окно, выходившее на общественный туалет: белое строение, чья архитектура несколько напоминала вход в китайский сад. Зданьице туалета отчетливо виднелось сквозь веточки, покрытые уже зелеными почками. Без труда можно было прочесть четкие черные буквы «М» и «Ж», которыми были помечены входы. «Для мертвых и для живых», — прочел Георгий. Он всегда входил там, где было помечено «М», но пугался и выходил обратно — теперь ему предстояло уйти туда навсегда. «Умирать надо, глядя на сортир, — подумал Гоша, — чтобы почувствовать, как становишься говном». Он перевел взгляд на полку с лекарствами. «Настойка женьшеня» было написано на одной из зеленых коробочек. «Нестойкая женщина!» — громко сказал Гоша и потянулся к заветному пузырьку с ядом. Сомнений у него никаких не было.

Потом, рассказывая изредка об этом происшествии близким друзьям за водкой или же любовницам, лежа с ними в постели, Гоша говорил, что случайно задел локтем большую стопку книг, старых газет, журналов, каких-то папок с бумагами. Стопка якобы неуклюже покачнулась и рухнула, рассыпавшись по комнате с неизбежным для таких случаев вздыманием фонтанов пыли. И вот якобы прямо к ногам Георгия скользнула фотография, видимо, вырезанная из какого-то журнала, — стадион, тесно заполненный бесчисленными людьми, чьи руки взметнулись вверх в едином порыве. И на трибуне — небольшая фигурка выступающего Гитлера. Рассказывая, Гоша, конечно, помнил, что все было не совсем так. То, что он описывал как фотографию, на самом деле было галлюцинацией. Никакой стопки книг он локтем не задевал. Просто в момент, когда его пальцы коснулись заветного пузырька, он вдруг увидел это — четкое черно-белое фотографическое изображение стадиона, массы, приветствующие вождя жестом «Хайль», и, наконец, сам Гитлер в светлом галифе, в рубашке с какими-то лямками или портупеями, в галстуке. Видение длилось долю мгновения. Само по себе оно было скучным и необъяснимым: какое-то заезженное историческое фото, банальное и всем известное до боли. Но почему-то с души Георгия как будто сбросили чугунную крышку. Новыми, посвежевшими глазами он обвел комнату, изумленно посмотрел на свою протянутую руку, застывшую над пузырьком.

— Блядь, что же я делаю! — подумал он и встал. Взяв со стола пузырек, он вышел из квартиры, запер за собой дверь.

На улице была весна. Среди полосок грязного нерастаявшего снега пробивалась первая трава. В неожиданно теплых сумерках возбужденно орали птицы и дети. Георгий чуть было не покачнулся от мощной волны счастья, накрывшей его, что называется, с головой. Жизнь! Вокруг него была жизнь — сладкая и свежая, как арбузное варенье. Он побежал в сторону шоссе, где носились забрызганные грязью автомашины — казалось, каждая машина визжит от счастья. Сразу же остановилось такси. Желтый цвет дверцы напомнил ему о лимонных дольках. «Наша доля не доля, а долька», — подумал он, с трудом сдерживая смех. Что же все-таки произошло? Он никогда особенно не интересовался ни Гитлером, ни фашизмом. Да Гитлер и фашизм тут были явно ни при чем. В видении было одно место — один фрагмент — вроде бы складка на рубашке Гитлера, то ли на рукаве, то ли на боку над ремнем. В этом месте было что-то такое… Если попытаться определить точно, была в этом месте какая-то особая, необычная глупость — какой-то брызжущий неземной идиотизм, действующий как пучок холодной воды из шланга, пущенный в лицо. «Да меня просто рассмешили! — догадался Георгий. — Это мой собственный инстинкт самосохранения рассмешил меня». Сидя в такси, он решил составить запись о происшедшем в виде небольшого рассказа или эссе, воспользовавшись несколькими незамысловатыми иносказаниями, которые на радостях показались ему чудесными. Дома он сразу направился к письменному столу, выбрал белоснежный лист бумаги, взял перо и баночку туши и аккуратно вывел заголовок: