Виктор Ерофеев - Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели

— Это кто заявлял-то? Я? Я филолог, тебе чего надо-то от меня ночью?

— Фи-ло-лог… какое противное словечко. Любитель словесности по-русски-то звучать будет, да? Какой же ты любитель, если употребляешь такую мерзятину: «Фи-ло-лог?» Притворяешься… Мне-то можешь сознаться, я ведь все равно уже догадался: ты оттуда? — он мотнул головой вверх и немного вбок.

— Я устала. Оставь меня, ступай, а? Я чудовищно спать хочу.

— В сон, стало быть, клонит? Кажется, ты не лукавишь. Может, и впрямь не догадываешься о себе. Это вполне возможно. Вероятно, тебя до времени хранят, а потом — раз! И получишь откровение, приказ — уничтожить планету. Может, тебя твои оттуда, — он опять мотанул головой вверх и немного вбок, — специально снарядили в коммунизм с этой целью… Тихо! Молчи! Я не подначиваю. Ты сама себя не понимаешь. Со стороны виднее. Вот зачем тебе компартия сдалась именно теперь, а не когда положено? Ты жила сто лет шпаной, собак все детство по пустырю гоняла да по гаражам бегала…

— Вместе бегали.

— Я-то ладно. Я — землянин. Вот… Чего я говорил-то? Сбила ты меня, — он плеснул себе водки и выпил. Хрюкнул, уткнувшись в рукав:

— Вот и пьешь ты не как люди. Кто с тобой начинал, спились, а ты как в первый раз всегда — блюёшь, и к курению не привыкла. Вообще, все в тебе не по-человечески, не так.

— Чегой-то не так?

— Не так, как положено. Я теперь с высоты тридцати своего летнего возраста вижу, что совершенно не так. Даже когда веселишься в компании, в тоске на самом деле. У нас тебе неуютно. Ностальгируешь по своему миру. И еще — бесполость некая. И глаза у тебя чересчур смотрят: наблюдаешь, как камера съемочная, биокамера. Ты от нас информацию им передаешь.

— Ну! Мне страшно…

— Нет. Надо. Вот почему ты не стареешь?

— Почему же не старею? — обиделась я. — Мне тридцатник, как и тебе.

— Сравни меня и себя. Что, разительно?

— Ты квасишь!

— О? Кто бы говорил. Другие женщины сроду рюмки не пригубили и не курят, лицо кремом мажут, а все равно жухнут, а ты как законсервированная. А ведь это первый признак инопланетян — они не изменяются. У них кожа всегда гладкая и морщин нет даже в старости.

— Не надо больше, пожалуйста. Чего ты задираешься? У меня все в родне молодо выглядят.

— Знаю я твоих родичей. Хоть и есть у вас внешнее сходство, не похожа ты на них. И вот, кстати, зеваешь, да? И сны тебе снятся?

— Ну и что? Да. В чем спич-то?

— Какие?

— Нудный ты. Какие попало. Вчера вот Зюганов опять приснился. Геннадий Андреевич. Мы с ним наподобие эльфов были с такими стрекозьими крыльями, переливающимися радугой под солнцем, красиво… и потом изумрудная трава снилась, сочная, отмытая будто специально, каждая травиночка блестела и все вокруг, далеко-далеко, чистейшее, умытое, райское. И такие трели птиц. И речка прозрачная струится. Каждый камешек на дне ясно виден. Я по ней шла, студеная…

— Коммунистическое будущее. А он где? Эльф-то?

— Зюганчик? Это я уже про другой сон. А там что было не помню, не знаю.

— Понятненько. Всегда у коммунистов так: недосказанность. И в финале оглянешься, где эльф, нету, только что трепетал стрекозиными крылышками и нету. Один на ноль — шиш, иллюзия. Не доводите вы никогда до оргазма.

— Чего-то ты уже совсем заговариваешься. Развел камасутры какие-то.

— Ага-ага. Не юли. Ты мне вот что скажи-ка лучше. А космические сны тебе снятся?!

И тут потух догоревший дотла огарок. И мы примолкли. Я ничего не видела, только ощущала колошматенье своего вспугнутого внезапной темнотой сердечка. Вдруг из коридора донеслось:

— Ну, я пойду. Где топор-то? Ага, вот. Пока! Ко мне там подруга пришла, заждалась небось.

— Та, красивая?

— Другая. Но тоже отменная. Ногу телячью принесла.

Дверь захлопнулась. Тихо. Темно. Только голубые вспышки трамваев, пугающе неожиданные. Они далеко внизу ползают вокруг дома — трамваи, а сюда только импульсы зачем-то посылают, видимые лишь по ночам.

В постель надо идти скорее, с головой накрыться. И чтобы быстрее утро!