Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна

Nach MittagНа evening walk, имевший место впервые в этом сезоне (в честь нашего устоявшегося перемирия), мы с папашей решили снова спуститься к морю, и я зачем-то пошла вперед. Там, на одном из изгибов лестницы-серпантина я встретила его . Шла в темных очках (несмотря на вечер) и в наушниках и буквально врезалась в него. Ойкнув, ошарашенно смотрела в это знакомое до слез лицо. Сжав мою руку, он безмолвно пошел дальше, а я весь вечер так и жила с ощущением этой душевной теплоты и приветливой ладони, приласкавшей мою озябшую лапку.

Проявив несвойственную мне смекалку, я решила увести папашу подальше от источника нашего обоюдного раздражения и предложила плюнуть на них и пойти в «резервацию». Сиеста выдалась тихой и мягкой.

Воспользовавшись ослаблением отцовской бдительности, я решила прогуляться из «резервации» в «оппозицию», и последняя, в лице Вождя, была искренне счастлива меня видеть. Рядом с Гепардом висел его пресловутый гамак, содержащий рыжую Таньку. Машка возилась рядом.

Льстиво улыбнувшись, он начал что-то рассказывать про мою находчивость и, приобняв сестренку, глядя вдаль, где за лодочной станцией скрывалась наша «резервация», дал понять, что имеется в виду. Я же видела лишь атласное переливание вчерашней сиесты в заблестевших глазах.

Продолжение было. Рыжая бестия с воинственным кличем повалила меня внутрь гамака, на котором я томно раскачивалась, и началась какая-то безумная игра. Пока гамак ходил ходуном, я, в стремительных пестрых промежутках между нашими безумствами, видела наполненное сладкой истомой лицо, налившееся силой предплечье и напряженные пальцы, впившиеся в сестринское колено. Потом, в состоянии некоего опьянения, я пошла обратно в «резервацию» и, обернувшись, поймала на себе два восхитительных пылающих взгляда. И один из них был задумчивый, встревоженный и очень печальный.

Последний день….

«Ты его очень, очень возбуждаешь… Сегодня он мне говорил…» Слова сестры чем-то напоминали мне сигаретный дым, выдыхаемый ею в густой вечерний воздух. А я готовилась к переменам и, быть может, к счастью. О, как же мы все стараемся не думать о нашем последнем будущем! Как же мы любим рассуждать о бесконечности! Кто-то сказал, что человек живет, чтобы не быть мертвым. А мой отец, гуляя со мной по новогодней Эбре в январе 1995-го, сказал, что в жизни каждого человека наступает Последнее – последний закат, последние цветы, последняя осознанная мысль… Боже, последнее лето, последний поцелуй, последнее счастье, как в вянущем году – последний теплый день. Я же знала лишь одно: я пропустила, возможно, самое грандиозное приключение всей имрайской жизни. И мне было безумно горько.

Последний. И я жадно ждала перемен.

А она все говорила… говорила… Она никого и никогда не любила. Правда, правда. Тайна любви сильнее тайны смерти. Сестра жаловалась, что вряд ли сможет кого-то полюбить со всецелой самоотдачей – она ведь видит, что я живу им одним. Она даже немного завидует мне… Но в ее жизни случился переворот. И он, ох, как же он хорошо ко мне относится («и это все?!» – завопила Адора) и к ней, естественно, тоже. Ах, какие ночи… Какие красочные мгновения были ей подарены! Но нет… это не любовь. А я – вот она я, перед ней… И мои глаза… он тоже там, и в этом нет ничего плохого. Совсем ничего.

Она надела не курортные и не свиданческие скромные трусики из детской коллекции «неделька» (кажется, сиреневый четверг), темные джинсы, фиолетовую кофточку и что-то полосато-желтое под низ. Мне было почти невозможно представить, как пара темных рук это все с нее снимает. Заколов волосы в скромную дульку, она вышла во двор и пожелав дочке спокойной ночи, обратилась ко мне:

– А пошли со мной? Я думаю, в последний вечер…

Мы вместе зашли к отцу (я вползла) и на ходу сплели басню про «Ласточкино гнездо» и мороженое и про аскетический вечер нашего сестринского прощания. А он демонстрировал свой ассирийский профиль дурному телевизору («…в Санкт-Петербурге открывается выставка „Сокровища…“»). Он наорал сначала на меня, потом на нее, потом на нас вместе взятых, потом сестра в ужасе ретировалась, а я, неотпущенная, упала на кровать и, не стыдясь ни Галиного, ни ее мужниного, ни тем более Зинкиного общества, залилась горькими слезами. Поверьте, плач Ярославны был парой сухоньких фраз по сравнению с тем колоритным и богатым оборотами словесным потоком, что, подвывая, выдала я. Это была моя последняя надежда. Завтра живое прикрытие уедет, и весь гнев, вызванный родной кровинкой, будет извержен на меня. Уж я-то знаю…