Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна

Все лилось, будто звучала одна непрерывная нота, и она не изменила свой напряженный тембр, когда я увидела в снопе солнечных лучей Веру, Альхена и еще кого-то. И лицо Веры, обращенное ко мне, хотя я бежала еще далеко от них, и ее палец, сперва коснувшийся плеча Альхена, а потом метящий в меня.

Не останавливаясь, я скинула сарафан, сжала его под мышкой, стянула шлепанцы, швырнула это все на гальку у воды и, разогнавшись по раскаленному пирсу первый раз в жизни, толком не осознавая, что делаю, – сиганула головой вперед, с шумом рассекая это непоколебимое гладкое море. Так я научилась прыгать вниз головой.

И наступила тишь. Я исступленно струилась под теплой водой, потом резко вынырнула и чуть не захлебнулась: там, на пирсе, прямо надо мной был он. Сидел на корточках, склонив свое приветливое лицо, как над аквариумом.

– О, какие люди? А что ты тут делаешь? – Вода отобрала голос, я нырнула. – …Облом капитальный. Я едва отделался. – Он легко вытянул меня на пирс и теплой рукой смахнул пару искрящихся капель с моего конопатого носа. – Я там был.

– Да ну?! Знаешь, а я тоже! – засмеялась невеселым смехом.

– Я Вере уже рассказал. Бред. И очень жаль. Бери свои шмотки, идем к нам.

Я агрессивно выдернула локоть из его руки:

– Ну и?..

– Ну и сижу, жду тебя. Тут какая-то баба, знаешь, из породы необтраханных стерв, как поднимет визг. Пляж-то для высокопоставленных особ, а на мне, как ты понимаешь, – лунно улыбнувшись, он красноречиво провел рукой по соответствующему месту, – ничего не было.

– Ах, даже так…

– Поорала она, поорала и…

– Ты ее трахнул.

– Не-ет. Она помчалась восвояси. Мало ли… Ну, я сижу, загораю. Хорошо. Настроение – во! – Смуглый указательный палец метит в небо.

– И у меня тоже «во», только было … – буркнула я, вытираясь его красным полотенцем, на котором будто еще виднелись два красноречивых темных пятна.

– Да ну… хватит дуться. Все было бы в кайф, если бы не потревожили меня два козла. В военных ботинках, в форме – все как надо. Спрашивают, чего я там делаю. Я им говорю: «Свидание девушке назначил, жду вот». А они мне: «Так сейчас же жара такая!»

– А ты без плавок?

– Разумеется, ха-ха. Я им ответил, что если сильно хочется, то еще и не в такую жару можно!

– И ты перестал быть врагом народа?

– Да. Они попросили, чтобы я им пистолеты посторожил, а сами пошли купаться.

«Я тебе не верю», – угрюмо подумала я и села рядом с Верой пить кофе с амаретто.

AbendВ ванной я смотрела на себя в зеркало. У меня было все. Так много, что нужно было отдать хоть одну сотую, поделиться с кем-то, чтоб избавиться от переизбытка. Самоотравление началось, и, зачахнув, я опустилась на пол и сидела там, пока не затряслась от холода.

Вечер был хуже всего. Я ходила и беззвучно, безнадежно рыдала. Немая слезами, с опущенной головой, с очерненным настоящим, с отчаянными мыслями о скором отъезде, о бездарно прожитых последних днях. Она счастлива. Она идет в «Днепр», к семейству с больным мальчиком. Она в очаровательном комплекте парадно-выходного типа и натертая благоухающей всячиной покидает нас, безумным взглядом оценивая расстояние между вечерним маячным двориком и готовым зажечься окном в одном из наальхенизированных домов (тот, на горе, где раньше была аптека, торцевое окно на последнем этаже, второе от моря…). Я осталась дома, попав в параллельную струю отцовской немилости (хоть ты не донимай), и была посажена под домашний арест с правом просмотра видеофильмов до прихода Цехоцких. Пока отец был в ванной, а Зинка куда-то упорхнула (мне б твою свободу!), я тихонько сидела на пороге сумеречного, ловящего маячный луч балкона, и горячо, но тихо рыдала, многослезно и от души.

День начался с дикого, даже мне противного скандала. Это была истерика с отсутствием четких границ, где мы с отцом, наконец, смогли вывести в пространство все накопившееся за последние два тяжелых дня. Мы ехали в Ялту. Бессовестная Мироська еще раньше (когда поганка успела и это?) заявила отцу, что наотрез отказывается куда-либо ехать, все продукты у нее есть и нового ничего ей не надо. Значит, в машине есть место, которое тут же заполнили мною. Несмотря на все препирательства со стороны жертвы, отцовская воля была нерушима. Как всегда. Имрая цвела, она грела, она манила… а я просто отдавала ее, я уничтожала и себя, и ее, и время. Этот божественный мираж шатался, и я терялась в осколках. Я чувствовала себя проигравшей окончательно.