Амин Маалуф: Скала Таниоса

— Люди судачат не умолкая, Таниос. У меня по сто цикад в каждом ухе.

Молодой человек затем-то и удрал сюда, чтобы ничего этого не слышать. Но все-таки остаться глухим к материнским тревогам он не мог.

— И о чем же стрекочут эти цикады?

— Они говорят, что, если бы ты пострадал от вымогательств Рукоза так, как они, ты был бы не столь снисходителен к нему.

— Так скажи им, что они не знают, что значит страдать. Выходит, я, Таниос, не страдал от предательства Рукоза, от его двуличия, его лживых обещаний и разнузданных амбиций? Или, может быть, мой отец не по вине Рукоза стал убийцей, а моя мать не из-за этого осталась вдовой?

— Погоди, успокойся, я неправильно передала их слова. Они только хотели сказать, что, если бы ты был в селении, когда Рукоз свирепствовал здесь со своей бандой, ты не испытывал бы к этому человеку ничего, кроме презрения.

— А если бы я испытывал одно лишь презрение, я бы лучше исполнил свою роль судьи?

— Они еще говорят, что если ты сохранил ему жизнь, то лишь ради его дочери.

— Асмы? Она прибежала и бросилась к моим ногам, а я едва заметил ее. Поверь, мама, если бы в ту минуту, когда я произносил приговор, я вспомнил, как сильно я когда-то любил эту девушку, я бы задушил Рукоза собственными руками!

Ламиа вдруг резко переменила тон. Как будто ее миссия посредницы была исполнена и теперь она могла говорить от собственного имени:

— Ты сказал то, что мне хотелось услышать. Я не желаю, чтобы ты запятнал свои руки кровью. Довольно с нас преступления твоего несчастного отца. А если ты и спас жизнь Рукоза ради Асмы, никто не вправе поносить тебя за это.

Таниос привстал, опершись на локти:

— Говорю же тебе, это не из-за нее…

Но его мать продолжала говорить, не дожидаясь, пока он закончит фразу:

— Асма заходила повидаться со мной.

Он не произнес больше ни слова. А Ламиа продолжала, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно ровнее и безразличней:

— Она выходила из замка всего два раза и только затем, чтобы прийти ко мне. Рассказывала, что ее отец снова пытался выдать ее замуж, но она никогда больше не поддавалась… Еще она говорила о вас, о ней и о тебе. И плакала. Она хотела, чтобы я снова, как раньше, поселилась в замке. Но я предпочла остаться у сестры.

Ламиа ждала, что сын станет ее расспрашивать, желая узнать побольше, но из ниши доносилось лишь сопение опечаленного ребенка. Боясь, как бы он вконец не расстроился, она заключила:

— Когда ты сидел в большой зале на месте шейха, я смотрела на тебя издали и думала: только бы он не вынес смертный приговор! Рукоз всего-навсего разжиревший плут, но у его дочки чистая душа.

Она умолкла. Подождала. Таниос все еще был не в состоянии говорить. Тогда она прибавила, как бы про себя:

— Вот только люди волнуются.

Он выдавил из себя, все еще жестко:

— О чем им волноваться?

— Они толкуют, что Рукоз наверняка подкупит этих парней, что его стерегут, чтобы они дали ему убежать. Кто тогда утихомирит жителей Сахлейна?

— Мама, у меня голова тяжелая, как мельничный жернов. Оставь меня сейчас. Поговорим завтра.

— Спи, я больше ни слова не скажу.

— Нет, ты ступай ночевать к хурийе, она, верно, ждет тебя. Я хочу побыть один.

Она встала; в тишине он явственно различал каждый ее шаг, скрип дверных петель. Ему казалось, что разговор с матерью успокоит его, а она только добавила ему новых треволнений.

Прежде всего насчет Асмы. За два года изгнания он если и думал о ней, то лишь затем, чтобы корить и изобличать ее. Дошло до того, что он уже видел в ней не более чем копию ее папаши, только в женском обличье. Под ангельской личиной — та же вероломная душа. В тот день она завопила в своей комнате, приспешники Рукоза сбежались, схватили его, измолотили кулаками и вышвырнули вон. Этот образ, отпечатавшись в памяти, заставил его проклясть Асму, и он изгнал ее из своих помыслов. И когда она бросилась к его ногам, умоляя пощадить отца, он на нее и не взглянул. А она, стало быть, в его отсутствие приходила к Ламии, утешала ее, и они говорили о нем…

Не был ли он несправедлив к этой девушке? Он вернулся к своим давно забытым воспоминаниям: тот день, когда в гостиной с незаконченной отделкой он впервые обнял ее, те мгновения бурного восторга от мимолетного касания их робких пальцев… Он уже не понимал, когда ошибался: в своей любви или в своей ненависти.

Душевная тревога убаюкала его. И тревога же разбудила. Несколько секунд прошло или целые часы? Он привстал, опираясь на локоть, повернулся, свесил ноги в пустоту, готовый спрыгнуть. Да так и застыл, изогнув спину, словно в засаде. Показалось, или он вправду слышал какой-то шум? Возможно, ему припомнились тревоги поселян. Так или иначе, после нескольких мгновений замешательства он спрыгнул и помчался к выходу, пересек замковый двор, выбежал на тропу, забирающую влево, к старинным конюшням. Было, судя по всему, часов пять утра. На земле, как при полнолунии, виднелись только черные тени да белые камни.