Амин Маалуф - Скала Таниоса

Но шейх неизменно отбривал: «Первому же, кто вытащит саблю из ножен, собственными руками кишки выпущу. Я чувствую то же, что и вы, мне причиняет боль то, что ранит вас, мне хочется того же, что и вам, только еще сильнее. Я знаю: сражаться вы умеете, но резни нам не надо, не желаю открывать череду бесконечных убийств. К чему приведет кровная месть, если у тестя в двадцать раз больше людей? Не хочу, чтобы поколение за поколением село наше заполняли вдовы только потому, что однажды наше терпение истощили нечестивцы, которых и людьми-то назвать совестно. Доверимся Всевышнему: он заставит их заплатить за все!»

Несколько юнцов вернулись из замка с проклятиями на устах. Ведь о Господе обычно толковал кюре, а шейх вел отряд в бой… Но большинство придерживались того же мнения, что их господин, и в любом случае никто не желал брать на себя ответственность за пролитие первой крови.

Тогда-то людям вздумалось сквитаться по-другому: они прибегли к мести безруких. По селению поползли-полетели свирепые россказни о том, кого путем легкого искажения речи начали величать не «повелителем Йорда», то есть властелином бесплодных земель Загорья, но «повелителем Йорда», сиречь предводителем «саранчи». В те времена каламбуры и остроты слагали в духе простонародных виршей на манер нижеследующих:

У меня спросили: «За что ты нынче клянешь судьбу? Разве раньше ты не страдал от набегов злой саранчи?» — «В прошлом году саранча не оставила мне ни травинки, Но нынче она сожрала вдобавок еще и овец».

Селяне подолгу не ложились спать, и каждый вечер сказители народных виршей изощрялись как могли, поминая пришельцев из Великого Загорья, прохаживаясь насчет их произношения и манеры одеваться, подвергая сомнению их мужественность, сводя все их минувшие и грядущие воинские подвиги к повальной обжираловке, тем паче что доблести, явленные на этом поприще, не переставали поражать воображение. Но менее всех прочих пощажена была шейхиня; фантазия толпы рисовала ее в самых непристойных позах (виршеплетов не останавливало даже присутствие детей!). И все покатывались от хохота до полного забвения своих бед.

Но никому и в голову не могла взбрести самомалейшая непочтительность, даже в легчайшей шутливейшей форме, касательно Ламии, ее мужа или неясностей в родословной их сына. Никто ни полсловом не обмолвился, что, ежели все вышепоименованные события не имели бы места, шейхиня и не подумала бы мстить, а между тем, пожелай она небрежно обронить при своем отъезде какую-нибудь отравительную фразочку о сопернице — тихие пересуды, косые взгляды сделали бы нестерпимым существование Гериоса и его близких, все это непременно принудило бы их удалиться в изгнание. Но попросту объявив войну целому селению и прилагая все усилия к тому, чтобы сделать его обитателей поголовно беднее, голоднее, униженнее, повелитель из Великого Загорья достиг результата, обратного желаемому. Теперь запятнать нестираемым позором репутацию Ламии, усомниться в происхождении ее сына значило бы признать обоснованность претензий «саранчи» и правомерность выходки шейхова тестя — всякий, кто бы рискнул на такое, сделал бы себя врагом всего селения разом и каждого обитателя в отдельности; отныне ему бы не нашлось места среди них.

Даже Гериос, чуть было не почувствовавший после эпизода с некстати предложенным сыну именем, что сделался всеобщим посмешишем, теперь замечал, что вокруг него теснятся люди, которым не терпится ободряюще его расцеловать, как если бы ему причитались поздравления. С чем его было поздравлять? По видимости — с рождением сына, но истина крылась в ином, и хотя никто не смог бы этого как следует объяснить, в глубине души каждый понимал: тот грех, из-за которого теперь наказывали целую деревню, обернулся лихим вызовом, и каждый из принимавших в нем участие, будь то неосторожный возлюбленный, неверная супруга или рогатый муж, ныне в глазах поселян был полностью отмыт от любых обвинений.

Что касается последнего, то есть мужа, уместно заметить, что с момента появления «саранчи» и в ожидании ее «отлета» Гериос с супругой и младенцем, коему исполнилось сорок дней, предусмотрительно покинули замок и временно обосновались у его свояка кюре в комнатке, примыкавшей к церкви. Туда нескончаемой вереницей потянулись люди, преисполненные участливого внимания. Их прошло здесь больше, чем за предыдущие два года в «верхних», замковых апартаментах, и прежде всех прочих являлись матери, предлагавшие покормить — пусть хотя бы единожды — маленького грудью, чтобы их приязнь и симпатия получили прямое, «телесное» выражение.