Шалом Аш - Америка

Ее история всех развеселила, а мать еще сильнее обрадовала дочку, сказав ей:

— Рохеле, подавай на стол!

Отец в эту минуту позабыл о предстоящем далеком путешествии. Все еще держа в руке четвертной билет и радуясь находчивости дочери, он скомандовал мальчикам:

— Мыть руки!

Когда все уже сидели за столом, тетя напомнила о поездке.

Эта тетя вообще имела обыкновение говорить о страшных вещах. Она первая заговаривала о смерти, рассказывала истории о чертях. Дети ее побаивались: нередко тетю видели в одиночестве гуляющей по кладбищу. Кроме того, она всегда ходила закутавшись в платок, а на щеках у нее горели красные пятна как признаки смертельной болезни.

Тетя начала:

— Ох, Меер, и не боишься ты ехать в Америку? Говорят, если человек заболевает в пути, его привязывают к доске и выбрасывают в море…

Рассказывала она об этом с какой-то особенной усмешечкой, которая устрашающе змеилась на тонких, бесцветных губах, а зеленые глаза ее казались колючими. Вдруг тетя раскашлялась и засмеялась дробным смехом:

— Хи-хи-хи!

За столом все на минуту смолкли, слышно было только, как ложки мальчиков звякают по тарелкам.

Откашлявшись, тетя продолжила:

— Кто знает, может быть, они и с моим Пинхасом так же поступили? Вот уже три года, как парень уехал, и ни слуху ни духу о нем.

— Ну, это уже неправда! Портной Генехл сам видел его в Лондоне: играет в карты и работает шапочником, — отозвалась Хана-Лея.

Тетя как-то странно улыбнулась из-под платка.

— У вас это семейное: вы легко забываете друг о друге. Ушел от вас сын и не желает ни слышать, ни помнить о вас… Видали вы такого сына? — никак не могла успокоиться она.

И снова послышался ее необычный кашель, вперемешку со смешком «Хи-хи-хи!», наводившим страх на детей.

Неожиданно, только принявшись за еду, запричитала Хана-Лея:

— Ох, Меер! На кого ты меня покидаешь? Куда едешь? — громко всхлипывала женщина, промокая слезы краем фартука.

Рохеле тоже положила ложку и присоединилась к матери. Отец печально смотрел в сторону, покусывая кончик бороды. Только команда спокойно продолжала орудовать ложками, не придавая особого значения слезам матери.

Иоселе сидел и внимательно заглядывал в мамино лицо. Слова тети о том, что больных на корабле привязывают к доске, хоть он и не совсем представлял себе, как это происходит, произвели на него большое впечатление. Мальчик почувствовал, что тетя рассказала что-то страшное, и его пугали не столько мамины слезы, сколько усмешка и красные щеки тети. Иоселе готов был расплакаться.

Теперь уже тетя стала всех уговаривать:

— Ну, не все же заболевают, не всех же привязывают к доскам.

Однако Хана-Лея уже не могла успокоиться. Все беды и горести, выпавшие на ее долю за всю жизнь (а было их немало), сейчас изливались в этих слезах.

Тут отворилась дверь, и послышалось тихое, печальное приветствие. В комнату вошел высокий мрачный человек лет сорока с хвостиком, бедно одетый, и, ни слова не говоря, уселся в углу.

— Лейбуш, ты?

— Да я, я… — с раздражением ответил вошедший.

Раздражение в его голосе обычно слышалось лишь в тех случаях, когда он обращался к жене или детям, а вообще, это был человек добродушный, никогда и никому дурного слова не сказавший и не повышавший голоса. Все считали его неудачником, ведь за что бы Лейбуш ни принимался, ничего у него не ладилось. Он очень легко уступал, не умел ссориться и торговаться, но со своими родными не мог говорить без раздражения. Никогда Лейбуш ни жене, ни детям ласкового слова не сказал, хотя в глубине души искренно и горячо любил их. Ему казалось, что говорить с женой по-другому — значит подлаживаться к ней, льстить, а ему этого не хотелось. Поэтому все очень удивились, когда дядя заговорил необычным для него ласковым тоном, утешая Хану-Лею:

— Чего тут плакать? Вовсе незачем плакать! Сколько людей едет, и все благополучно приезжают туда. С Божьей помощью и Меер приедет на место живым и здоровым. Тысячи людей едут… Нечего плакать!

Слова эти так подействовали на Меера, что и он заговорил совсем по-другому и обратился к зятю, как если бы они всю жизнь были закадычными друзьями, с легкой насмешкой над женщинами:

— Баба — вот и плачет. На то она и женщина. — И, понизив голос и склонившись к самому уху Лейбуша, добавил: — Да и чего удивительного: в такую-то даль.

— Ясно… Конечно… — соглашаясь, кивал тот.

— Может быть, он нашего Пинхаса встретит… А, Лейбуш? — обратилась тетя к мужу.