Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается

Подавал нам всё это молодой высокий инок, тоже в очках, с совершенно по-детски радостным и приветливым лицом и добродушной улыбкой. Его искреннее желание услужить и утешить выражалось всем его видом, и лицом, и движениями, и мягким голосом с похожим на прибалтийский акцентом.

— Отче честный! — решил я утолить своё любопытство, — как ваше святое имя?

— Г-й — так же доброжелательно ответил инок — монах Г-й.

— А вы, отец Г-й, случайно не из Прибалтики будете?

— О, да! Почти из Прибалтики, немножко западнее. Я из Дании, датчанин.

И продолжая мягко улыбаться, он слегка поклонился нам и отошёл к соседней группе паломников пополнить их блюдо лукумом.

Мы с Флавианом и Игорем переглянулись.

— Однако! — заметил я.

— Да! — подтвердил Игорь.

— Афон! — резюмировал Флавиан.

Едва успели мы прикончить: Флавиан — третий стакан воды, я — вторую чашку кофе и три четверти блюда лукума, Игорь — всего понемножку, как явившийся отец К-л призвал всех получать ключи от келий.

Флавиану досталась одноместная, нас с Игорем поместили в двухместной. Успев раньше Игоря захватить со стеллажа флавианов рюкзак, я понёс его к доставшемуся нашему батюшке жилищу, оказавшемуся через одну дверь от нашего, и, подождав, пока Флавиан справится с замком и распахнёт дверь, внёс внутрь свою ношу.

Едва я вслед за Флавианом перешагнул порог его кельи, как меня обдало волной характерного узнаваемого благоухания.

— Миро? — удивлённо посмотрел я на Флавиана.

— Миро! — не менее удивлённо подтвердил он.

— Может, кто флакон с миром незакрытый здесь забыл? — предположил подошедший Игорь.

Однако наши поиски в аскетическом интерьере гостевой кельи, состоящем из кровати (типа самой дешёвой «икеевской»), стола, стула и вешалки, ничего не дали.

— Иконы! — озарило меня.

Но висевшие над кроватью небольшие «софринские» иконки Богородицы Казанской и великомученика Пантелеймона были абсолютно сухими и не пахли ничем.

Аромат не ослабевал. Мы недоуменно переглянулись.

— Афон! — пожав плечами, сказал Флавиан.

Грозный отец А-ий уже ждал нас на маленькой площади между трапезной и главным храмом монастыря (по-гречески — кириаконом) — собором святого Пантелеймона, посверкивая пронзительным взглядом из-под мохнатых бровей.

— Отцы и братие! Сейчас я проведу для вас обзорную экскурсию по монастырю, затем в Покровском храме вы сможете заказать сорокоусты, поминовения на год и прочие поминания. Заказать сорокоуст у нас стоит дорого, но…

Тут я отвлёкся от объяснений отца А-ия о разновидностях и стоимости поминовений в Пантелеимоновом монастыре, причём отвлекающим фактором послужило не какое-либо внешнее впечатление, а возникшее где-то в глубинах моего существа, казалось бы, даже и отдалённо знакомое, но вместе с тем и совсем новое, причём нарастающее, ощущение.

Я попытался проанализировать и понять его.

Как-то хорошо мне было внутри. Дышалось как-то по-другому. Но не от воздуха, воздух — как воздух, свежий морской, конечно, но дело не в нём. Что-то как будто растворено, что ли, было в этом воздухе. Не запах, нет. Что-то тоньше запаха, нематериальное что-то. Но реально ощутимое, наполняющее грудь непривычным каким-то ощущением, хорошим таким, тихо-радостным. Очнувшись, я обнаружил, что вся наша небольшая группа уже вошла в собор. Я кинулся следом.

Вроде бы храм как храм: росписи не слишком высокого художественного достоинства, высокие деревянные кресла-стасидии по всему периметру, мощные низко висящие паникадила, откуда-то издалека раздаётся голос отца А-ия, строго что-то вещающего. И в то же время что-то здесь не как в других известных мне церквах, что-то присутствует особенное. Густота какая-то, я бы сказал — прозрачная густота.

Это ощущение лично моё. Может, я, конечно, чего не так воспринимаю, но уж раз взялся рассказать…

Вспомните, когда в тёмное помещение проникает из окна луч яркого света, в нём хорошо видны плавающие и перемещающиеся в воздухе мириады мельчайших пылинок, невидимых в темноте. Причём, чем более насыщен воздух пылью, тем труднее дышится в таком пространстве. А тут…

У меня возникло ощущение обильной насыщенности пространства храма какими-то невидимыми «пылинками», проникающими в меня с дыханием, но не затрудняющими его, а, наоборот, «вентилирующими» всё моё существо, оживляющими и насыщающими его. Эти «пылинки» были живыми и добрыми. Я бы даже сказал — любящими, или — любвеносными. Вобщем, вот так я это ощутил.