Уве Телькамп - Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)

— Тебе, небось, все до лампочки, — сказал сосед Кристиана.

— Поцелуй меня в задницу, — огрызнулся Жиряк. И высунул голову из-под брезента. — Ничего не видно, никаких дорожных щитов.

— Знать бы, куда нас везут, — вздохнул солдат помоложе, ему оставалось служить еще год.

— В Карл-Маркс-Штадт, — предположил сосед Кристиана. — По логике вещей. Тамошних среди нас раз-два и обчелся.

— Уже проехали, — возразил Жиряк.

— У тебя что, топографическая карта внутри? — спросил ефрейтор.

— Плюс спидометр.

— Тогда, значит, в Дрезден, — сказал молодой солдат.

— Перетасовать компашку голубых, мужики, — это я понимаю, — сказал ефрейтор. — Эй, Немо, в Дрездене много голубых? Думаю, их там хватает.

— Классовых врагов, — подсказал Жиряк, пока кто-то давал ему прикурить.

— Вы, значит, тоже верите тому, что нам говорят? Что там просто дебоширы и все в таком роде? Засланные с Запада, а еще контрреволюционные группы? — спросил молодой солдат.

— Может, ты тоже один из таких, а? Смотри у меня… — пригрозил ефрейтор. — Эй, Немо, ты что, язык проглотил?

— Да не цепляйся ты к нему, — как бы между прочим бросил Жиряк.

— Я не позволю, чтобы мне угрожали, и не позволю очернять государство, — сказал ефрейтор.

— Парень, из какого темного захолустья ты выскочил? — пробормотал сонный голос с места перед кабиной водителя.

— Ты, выходит, собрался их бить, — сказал Жиряк.

— Ясное дело, они же свиньи. Лучшего не заслуживают!

— Тогда я и тебя заодно припечатаю. Ты так хрюкаешь!

— Я, Кречмар, заявлю на тебя куда следует. Вы все слышали, что он сказал.

— Ни на кого ты не заявишь, — сказал Кристиан.

— Я тоже так думаю, — поддакнул Жиряк. — Здесь никто ничего не слышал. Ни-тче-во.

— В Дрездене, говорят, полицейского повесили.

— Детские сказки!

— Главный вокзал, говорят, закрыт. Выглядит хуже, чем после бомбардировки.

— А ты уши развесил! И веришь всему, что тебе втемяшивают! Этой дерьмовой лжи!

— Кто это сказал? Кто сейчас сказал про дерьмовую ложь?

— Но если так оно и есть?

— Да заткнитесь же наконец, — пробормотал сонный голос.

Солдаты молчали, курили, смотрели на номера автобусов, обгонявших их колонну.

Дрезден. Всем выйти из машины.

Они стояли на Пражской улице. Кристиан смотрел на уличные огни как на что-то чужое, незнакомое; он в этом городе родился, но, казалось, больше к нему не принадлежал, а все предметы, все здания, казалось, ожили: Круглый кинотеатр стыдливо прятал витрины с киноафишами, международные отели высокомерно не замечали солдат, дежурных полицейских, курсантов офицерских школ, которые строились перед своими бегающими взад-вперед офицерами, но сверх того получали наставления от каких-то начальников в штатском: крики, приказы, угрозы.

Действовать беспощадно.

Решительные меры.

Противник.

Контрреволюционная агрессия.

Защита рабоче-крестьянской родины.

Перед ними — устремляющиеся к вокзалу люди. Солдаты построились сотнями, образовали цепь, соединив руки. Кристиан оказался во втором ряду, рядом с Жиряком. Со стороны вокзала — глухой ритмический стук. «Впее-ред!» — гаркнули офицеры. Кристиан почувствовал, как колени у него подогнулись, то же ощущение, что при оглашении приговора в зале суда, сейчас бы убежать, сделать что-то, прекратить это безумие, повернуться и просто уйти, но ему было страшно, он видел, что и Жиряку страшно. Вокзал казался клокочущим, алчным шестереночным механизмом, освещенной глоткой, которая заглатывает шаги и выплевывает воду, пар, лихорадочное возбуждение. Туда? Туда он должен идти? Трамваи бессильно замерли, как косточки в набухающей фруктовой плоти, состоящей из человеческой массы. Один автомобиль уже опрокинули и подожгли, бутылки с «коктейлем Молотова» мелькали в воздухе, словно горящие пчелиные ульи, разбиваясь, они выпускали на волю мириады убийственно-раздраженных огненных жал. Солдаты остановились перед книжным магазином имени Генриха Манна, перегородили Пражскую улицу. Тут Кристиан и увидел Анну.

Она стояла в паре метров от магазина, окруженная группой людей, говорила что-то полицейскому. Полицейский поднял дубинку и ударил. Раз, второй. Анна упала. Полицейский наклонился и продолжал наносить удары. Пнул ее ногой. Немедленно получил подкрепление, как только кто-то из группы попытался его удержать. Анна, словно ребенок, заслонила лицо руками. Кристиан видел мать, как она лежит на земле и как полицейский ее топчет, бьет. Лампы скользнули куда-то мимо, ушли, будто ныряльщики под воду. Вокруг Кристиана образовалось пустое пространство, пропащая область тьмы, в которой сгинули все скопленные им ресурсы молчания, послушания, чувства самосохранения. Он сжал дубинку обеими руками и собрался уже кинуться на полицейского, бить его, пока не подохнет, но кто-то Кристиана удержал, кто-то обхватил его сзади, кто-то кричал: «Кристиан! Кристиан!», и Кристиан крикнул что-то в ответ, и взвыл, и задрыгал ногами, и от бессилия обоссался, на чем все и кончилось: в железной хватке Жиряка он обмяк, как молодой кобель, которому проломили затылок, они могут делать с ним что хотят, сам он уже ничего не хочет, разве что… оказаться в будущем, в далеком, как можно более далеком, он ничего не хотел, разве что… находиться не здесь, и Жиряк оттащил его назад, а Кристиан всхлипывал, Кристиан хотел умереть.