Арсений Несмелов - Литературное наследие

Ты просто девочка ломака,
Тебя испортила Сморгонь.
Штабная моль, дрожа от смака,
Прошепелявила: «Огонь!»

И смотрит щуристо и падко,
Как воробей на мирабель,
А мне почудилась лампадка,
И тишина, и колыбель.

Ведь я поэт, и глаз мой — лупа,
Я чуял мглу твоей тюрьмы,
Но как бы взвизгнула халупа,
Услышав: бойтесь сулемы!

И вот угрюмо от драбанта
Я узнаю твою судьбу.
Как ты страшна была без банта
В сосною пахнувшем гробу!

Но отпою без слезотечи
Тебя, уснувшее дитя,
Зане завеяли предтечи
Иных людей, идущих мстя.

И образ твой любовно вытку
Из самой синей синевы,
А те, кто вел тебя на пытку…
— Эй, вы!

Моя душа — на цыпочках. И нечто
Поет об изумительном, большом
И удаленном в бесконечность… Речь та —
Как контур, сделанный карандашом.

Прикосновенье вечного — интимно,
И может быть, задумчивость моя
В туманности светящейся и дымной —
Летящее, оторванное Я.

Вот облако, похожее на ветер,
Вот облако, похожее на взрыв…
Сегодня глаз прозорливо отметил
На всем следы таинственной игры.

Но это — миг, и он — свивает свиток.
Сконфуженный, я пудрю складки лба.
К чему они одной из тех улиток,
Которые под тяжестью горба?

На степных просторах смерть кочует,
Как и мы, бездомные скитальцы,
На траве желтеющей ночует.
Над костром отогревает пальцы.

На степовьях уберечь красу как?
Старый саван вытерт о заплечья.
Полиняла щеристая сука —
Сумрачная ярость человечья.

Смерть! когда же от дымящих зарев
Ты поднимешь к небу глаз безвекий:
— Выполнен приказ твой государев —
Нет живого, тлеют человеки.

А пока, кочующая с нами,
Ледени морозом воздух ковкий,
Волочи истрепанное знамя,
Заряжай солдатские винтовки.

Вы девочка, вы барышня и мисс,
Сегодня всё опять расскажет папе,
Ведь вы опять пошли на компромисс,
Опять поэт в широкополой шляпе!

Рара на рынке понижает рубль
И вас, мой перл, оберегает строго,
Он думает, что я угрюм и груб,
Что я апаш, что я не верю в Бога.

Оп прав, отец. Он говорит, что я,
Смеясь, прошел сквозь многие мытарства…
Вы нежите, вы дразните меня
Изнеженным и развращенным барством.

И я сломаю вашу чистоту,
И ваши плечи, худенькие плечи
Моей любви поднимут тяготу
И понесут ее сквозь жизнь далече.

И знаете, я — крошечная моль,
Которой кто-то дал искусство видеть,
Я причиню вам яростную боль
И научу молчать и ненавидеть.

Желтым ногтем согнутого пальца
Давит вшей.
«Вошь не волк. От них моя не свалится…»
И скребет бычачий выгиб шеи.
На сосках — клочьё блестящей шерсти,
Клетка ребер ширится, дыша,
Из косых растянутых отверстий
Черных глаз — глядит душа.
Маленькая, юркая, с упругой
Скользко-хлопотливой хитрецой.
Он ручной, но все-таки зверюга,
А лицо!
Трехтысячелетние уроки
В смехозыби крошечных морщин:
Неприлична (слово знает сроки)
Откровенность гордости мужчин.
Но он что-то понимает всё же
И, сгибаясь, бронзово-нагой,
Говорит интимнее и строже:
«Капитана, русские шанго».

Шел, пробираясь чащей,
Хрустя и ломая — лез,
А ветер, дракон рычащий,
Взлетел опрокинуть лес.

Упал, захлебнувшись потом,
Не в силах тоски сломать.
На миг, шелестя капотом,
Прошла перед павшим мать.

А лес зашумел не глуше,
Был прежним осенний лес.
И заяц, наставив уши,
На кочку картинкой влез.

Дымно розовеющее море
Ласковой сквозит голубизной…
Думаю о русском — о поморе,
О Москве узорчато-резной.

Что мне эта ласковость морская
И с горы упавшая тропа,
Если всё ж душа моя — тверская,
Как у предка, сельского попа.

Ходить, смотришь сумрачно и люто,
Всё на шее обруч хомута!
— То ли дело нашего Безпута
Синяя студень и омута.

Мне кажется, вы вышли из рассказа,
И беллетрист, талантливый апаш,
Нарисовал два сумрачные глаза,
В лиловый дым окутал образ ваш.