Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского

А он читал, низко склонившись над выцветшими страницами, вдыхая запахи пыли и плесени. В колеблющемся свете свечей представали перед ним давно прошедшие времена. Он кашлял, потягивался, тер глаза, закрывал одну книгу и открывал новую. Дни стали удлиняться, и снаружи, на Узедоме, начался сбор урожая.

На материке в честь дня святого Иоанна зажгли бочки со смолой, и в воздухе лениво колыхались косые столбы густого черного дыма, высоко поднимаясь над землей, прежде чем рассеяться. Островитяне взмахивали косами, женщины шли следом, подбирая колосья и увязывая их в снопы. Впереди косцов вышагивали их старые боги, дети пугались и с криками удирали в прохладные буковые рощи. Они собирали ягоды, обдирали с дубов кору — с ее помощью дубили кожи. Ронсдорф выбирал из сотов мед, а Хаазе добывал смолу из фруктовых деревьев. Подошел срок дочке Дункеля — она разрешилась девочкой, и раскаленный летний воздух огласили младенческие вопли.

А Йорг все это время продолжал щуриться, чихать от пыли и — читать, читать. Он обливался потом, порой письмена начинали плыть у него перед глазами, и тогда он отрывался от книги и устремлялся взором куда-то в дальнюю даль — за остров, за материк, к самому краю земли. Он озабоченно хмурился, нервничал. Дни его были наполнены жарой и необъятными пространствами, а по ночам он грезил о диковинных животных. В день святого Ламберта он призвал к себе брата Герберта и приказал ему оштукатурить стену здания капитула, а в день святого Секвана — побелить ее. Он думал о дельфинах, которые живут в водах Эвксинского понта, — особых дельфинах, спины которых утыканы шипами, а прыгают они так высоко, что способны перепрыгивать даже через корабельные мачты; о гигантских морских черепахах; о слонах, что бредут по африканским просторам, ведомые звездами; об индийских ослах с одним рогом во лбу. Об их упрямстве и злобе. Он пытался представить себе, как они могут выглядеть, но понимал, что все эти мысленные картинки — ничто, обман. А братья, подстрекаемые Герхардом, исходили нетерпением. Они не понимали — да и как им было понять? Рано еще, всему свое время, думал он, слушая, как клепсидра моря отсчитывает часы и вымывает глину из-под останков церкви. Секунда — и утес еще немного осел, день — и прилив неторопливо отгрыз еще кусок.

Когда штукатурка и побелка высохли, он собрал братьев. Двадцать девять пар глаз взирали на него со ступеней, а он стоял перед ними с указкой. Позади него, на свежевыбеленной стене, был нарисован круг с буквой «Т» внутри — эта буква делила круг на три части. Он думал об их походах по острову, становившихся все более дальними, о делах островитян, в которых они начали принимать участие. Возможно, дальше они пойти не способны, возможно, это их предел. Но Узедом бросил им этот вызов, такой же, как бросили ему древние писания, буквы в которых были величиною с континенты, а призыв, в них содержащийся, звучал столь громогласно и многоязыко, что вряд ли человеческий слух мог его вынести. Настолько ли они любопытны, чтобы пойти за ним и далее, чтобы вообще идти вместе с ним? Двадцать девять озадаченных физиономий поворачивались вслед за его указкой, когда он сначала очертил круг, а потом по очереди показал на три сектора внутри его. Они ждали объяснений.

— Это мир, — сказал отец Йорг.

К северу лежал Рюген с его хаотично изрезанной береговой линией, бесконечными уступами, мысами и мысками, путаницей отмелей и заливчиков. На дальних утесах стояли наблюдатели — они вглядывались в волны и, завидев рыбьи косяки, вопили и жестами указывали на них рыбакам: «Туда, на запад, на запад!» Издали эти наблюдатели казались приплясывающей в воздухе мошкарой. Крошечные лодчонки огибали массивную шишку Штубница и плыли к мысу Аркона. Узедом же, с его ровными берегами, почти посередине разделенными мысом Винеты — или тем, что от него оставалось, с разрушенной церковью наверху, — лежал сейчас южнее. Плётц вытянул сети, Брюггеман привстал, чтобы помочь ему вывалить улов в лодку. Хозяин помалкивал и думал о чем-то своем. Сети снова отправились в воду. Ловили они возле Грейфсвальда, в полулиге от Ойе. Сети летят за борт, шлепаются о воду, вздымаются брызги — это самый краткий, самый скромный ливень из морской воды.

Последовательность все та же: сеть погружается, исчезает, тонет. Она отслеживает движения невидимого моря: закручивается, извивается, меняет очертания, следуя прихотливым глубинным завихрениям. Там, на глубине, действуют свои правила: теплые и холодные водные массы сталкиваются, переплетаются, останавливаются, поворачивают вспять. Их судорожное взаимодействие можно отследить, расшифровать по тому, что они шлют на поверхность — по обрывкам водорослей, пене, щепкам, разнообразному морскому мусору. Или по тому, как ведет себя сеть. Кроме того, у воды всегда свой оттенок черного, который и выдает ее сущность. Да и степень ее солености — это тоже признак, говорящий о многом. Она погружается, эта сеть, беззвучно, но торжественно и страстно, подобно знамени величайшей из армий. Каждое из соревнующихся между собой течений, потоков, завихрений и колебаний уровня воды отзывается в ее дрожаниях, натяжениях, разворотах. Хотя самому погружению сеть обязана лишь укрепленным по ее краям грузилам, но всевозможные рывки, рысканья, повороты совершаются ею под диктовку моря. Сеть, этот сигнальный флаг моря, — слуга многих господ, но ее главная забота — встреча с полными рыбой глубинами. А ее ячейки — словно сотни разверстых ртов, жадно глотающих сельдь.