Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского

Брат Герхард рисовал дни и ночи — арки, своды, башни, колонны. Чтобы придать мощь подъемникам, которые он конструировал, ему нужны были армии ангелов, сам Господь должен был удерживать канаты; он молился, он проклинал, и северная стена монастыря стала для него чертежной доской, он тыкал в нее пальцем и кричал: «Смотрите! Смотрите!» Вот оно, решение, ясное как день, вот он, готовый план! Но монахи не видели ничего, только покрытую штукатуркой стену, нечитаемый палимпсест. Он впал в ярость, стал скрести стену, пока не проступила серая каменная кладка, снова и снова указывал на сказочные арки и парящие в воздухе вертикали, гигантские своды во вздымающихся ярусах: «Без горизонталей! Без горизонталей, понятно? Горизонтали — это происки дьявола…» Но балки и брусья по-прежнему плавали в воде, и работники не видели ничего, кроме камня, серого, как само море.

Йорг наблюдал, выжидал. Наконец он собрал в здании капитула братию и послушников, добившись, чтобы привели и настоятеля из его кельи. Была весна, они дошли до последней степени истощения, на лицах у них читалось отчаяние. Брат Герхард упрямо смотрел в сторону: все его усилия пошли прахом. Никогда теперь ему не сделаться настоятелем, уж это, по крайней мере, совершенно ясно. Йорг говорил и слышал, как его слова, словно циркачи, скачут, вращаются, совершают сальто под пустынными сводами капитула, — занимательно, но бесполезно. И старики, и молодые молча выслушивали, в чем состоит их миссия. Они не понимали. Островитяне? А как островитяне могут помочь? Слова-плясуны мелькали перед ними, влекли своей пестротой. Он говорил о чем-то необычном, о первом из грядущих новых миров. Он расхаживал перед ними, уговаривал, льстил, простирал руки, указывал, обращался к каждому по отдельности и ко всем вместе. Он живописал чудовищное состояние их церкви, обрушение ее фундамента, труды братии и постигшую ее неудачу. Вокруг них, словно стены темницы, громоздились ужасные обстоятельства, но он раздвигал эти стены, он заставлял монахов взглянуть вокруг себя по-новому: разве не видят они долин и рек, пастбищ в заплатках ячменных полей, высоких заснеженных гор и многолюдных, кипучих городов? Всего этого мира, раскинувшегося за пределами их монастыря? Приор оглядывал своих слушателей, но лица их оставались закрытыми, тупыми, непонимающими.

Не поймут они и тогда, когда он отправит их наружу, за ворота, не поймут и вернувшись, когда примутся уныло делиться друг с другом историями о неприветливых островитянах, об их невнятной речи и странных обычаях. В том мире, более широком, они плавали без руля и ветрил, а собственный их мир висел на волоске. Брат Герхард яростно сопротивлялся и весь этот год провел у подножья утеса, снова и снова перестраивая свой плот. Трудился он в одиночку, но братья наблюдали за ним сверху, с обрыва, видели тщету его усилий, и для них это было последним знаком, вратами, за которыми оставалась их прежняя жизнь. Каждый день они уходили все дальше от знакомых дорог, от привычного служения, размышлений и строительства. Сколько они себя помнили, им приходилось заниматься строительством и ремонтом. И за все это время настоятель не произнес ни слова. Он сидел у себя в келье, окно которой выходило на море, и смотрел на своего старого врага, словно усталый, проигравший сражение полководец.

По возвращении Йорг расспрашивал монахов, и те рассказывали о буковых рощах и торфяниках, о прудах и озерцах, усеивающих остров, о поросших травой склонах, по которым выходишь к зарослям тростника и к обрамленным сорняками полосам липкой черной грязи. А за ними неизменно виднеется море. А островитяне? — допытывался он. Расскажите мне об островитянах. И они рассказывали об отказах и увертках, о детях, с визгом бегущих по ячменному полю, о местных жителях, скрывающихся за изгородями при их приближении. О женщинах, прячущихся под столами. Но приор требовал все новых и новых подробностей, он выталкивал братьев за ворота, и вот они начали приносить ему обрывки разговоров, отдельные фрагменты жизни островитян. Мед у Ронсдорфа лучше, чем у Ульриха Майстера. У Отто Отта физиономия лжеца, но на самом деле он человек честный. Йорг требовал еще и еще. У Стенчке все дочки удачно вышли замуж. И верховодят мужьями. Сам старик Стенчке по большей части пребывает в здравом рассудке, но когда у него случаются заскоки, то расхаживает нагишом. Вот так уже лучше, думал Йорг.

Он продолжал выпытывать и узнал, что два человека, которых он видел наутро после катастрофы, — это Эвальд Брюггеман и его работник Вильфрид Плётц — потому что лодки других рыбаков стоят в Штеттинском заливе, с противоположной стороны от Вольгаста, или, как его еще называют, Воллина. Дочка Вернера Дункеля понесла, но никто не знает от кого. То ли от Виттмана, то ли от Петера Готтфройнда, но братья скорее склонны думать, что от Хаазе. Когда с полдюжины монахов заявились пьяненькими — их напоил пивом Ризенкампф, — Йорг ругался и бушевал, но знал, что дело двигается. И когда вечером Пятидесятницы он, прикрыв глаза, слушал, как оживленно болтают братья, как весело отвечают им островитяне, набивая животы и хлопая друг друга по плечам, как обмениваются шутками-прибаутками монахи и миряне, то пришел к выводу, что первая часть его задачи почти решена.