Евгений Гришковец - Сатисфакция (сборник)

Сама!

Или ещё более тонкий пример…

Вот я не часто хожу в оперу.

Я, скажем, редко хожу в оперу. Потому что я нормальный человек. Я не знаток оперы. А в оперу приходишь, а там сплошь знатоки. Я себя среди них неловко чувствую. Но всё же бывает, что по случаю в опере оказываюсь.

И вот прибегаю я в оперу. Я — нормальный человек. Прибежал после каких-то дел, едва успел, усталый, голодный. Прибежал, а там ходят знатоки. Они такие хо-о-о-дят, ведут специальные разговоры: «Скажите, а кто сегодня исполняет такую-то партию?» — «Такая-то!» — «Да вы что, она уже вернулась из Милана?!» — «Уже вернулась, к вашему сведению». — «Как хорошо, что она вернулась!»

Я думаю: «Как хорошо, что она вернулась!», — и хотя я не знаю, о ком идёт речь, но если знатоки довольны, значит, и мне повезло. Но я-то думаю ещё и о том, что я голоден. А впереди четыре часа искусства. Четыре часа искусства на голодный желудок — это для нормального человека серьёзное испытание. И я бегу в буфет. А там тоже знатоки. Все пьют минеральную воду. Никто не ест. И я думаю: «Действительно! Не есть же я пришёл в оперу». Покупаю минеральной воды, выпиваю её на голодный желудок. А в этот момент звучит третий звонок, я иду в зал… И вот уже гаснет люстра. А я даже не успел прочитать программку и не знаю, о чём будет опера, но зато точно знаю, что из самой оперы ничего, что там к чему, и не пойму. Но начинается увертюра…

И эта увертюра такая прекрасная. И оркестр звучит прекрасно. И акустика в опере прекрасная. А скрипки звучат так нежно! И мне вдруг всё начинает нравиться. И я собой горжусь, что сейчас четыре часа искусства, на голодный желудок. Но я выдержу! И скрипки звучат уже почти невесомо. А я думаю о том, что не поздно стать знатоком и надо чаще ходить в оперу…

Но в тот момент, когда скрипки звучат совсем уже нежно и совершенно невесомо, почти беззвучно… у меня в голодном желудке минеральная вода перетекла с одного места в другое… Да ещё с таким звуком: «Бу-бу. Бу-бу». А в опере ещё такая акустика!.. В общем, получилось громче скрипок.

А впереди сидит знаток!

И этот знаток оборачивается ко мне вполоборота… Нет, не подумайте, он не сказал мне: «Побойтесь Бога, молодой человек» или «Что вы себе позволяете в опере!» Нет! Он оглянулся, посмотрел на меня презрительно, закатил глаза вверх, тяжело вздохнул, покачал головой, и ещё раз тяжело вздохнул, и отвернулся.

И для меня опера тут же закончилась.

Потому что с этого момента мне так хотелось сказать этому знатоку: «А вот нечего было на меня так смотреть! Это произошло не от моего дурного воспитания, я если б даже захотел такой звук сделать, у меня бы не получилось, я эти звуки не контролирую. Мы в другой ситуации ещё вас послушаем!» Но, разумеется, я ничего подобного не говорю. Сижу, краснею. А ведь это бессмысленно: в темноте же не видно, краснею я или нет. И мне стыдно. Хотя отчётливо понимаю, что звук этот сделал не я, а что-то там, внутри меня, что-то одно из того, что я видел на анатомических схемах ещё в школе. Оно там у меня внутри сжалось, но икнул-то я! И при этом для всех я это именно сделал.

А потому что со стороны все видят меня целиком. Видят, как я хожу, ем или сижу… Но главное, что все видят меня целиком. И к тому, что видят, много вопросов не возникает.

А у меня-то много вопросов! Я-то вижу себя иначе! Я же смотрю на себя из мозга. И могу себя видеть только по частям. Вот я могу видеть свои руки, плечи, живот, ноги. Могу видеть только то, что у меня впереди, а то, что у меня сзади, я вижу далеко не всё. (Отражение в зеркале — это не в счёт. Об этом я ещё скажу.) А то, что я вижу из мозга, вызывает у меня много вопросов. Например: а почему то, что я вижу, выглядит именно так? Могло бы быть получше! Или почему рост именно такой? И вообще всё могло быть другого пола. Вопросов масса.

Или вот, например, у меня на теле растут волосы. На груди, на руках, на ногах. Но я помню: в детстве я смотрел на руки, ноги — волос не было. Теперь выросли. Я не заказывал!!! А теперь вместе с этими волосами для всех это всё — я!

И смотрю я на свои теперешние руки, вот пальцы передо мной шевелятся, на правой руке (а я правша) пальцы более ловкие, чем на левой, но и на левой руке пальцы многое могут. А на ногах-то пальцы зачем? Что они могут? И даже если я захочу этими пальцами что-нибудь взять или нарисовать, они же ничего не сделают. Хотя эти же пальцы — это же часть меня. Для всех эти пальцы — это тоже я! А для меня эти пальцы — это мои пальцы. И на руках тоже мои пальцы, и руки мои, и ноги мои, и лицо моё, и глаза мои — всё, всё, всё, из чего я состою, – это всё моё. Даже сердце и то моё…