Мигель Делибес: Дорога

На правой стороне, против аптеки, находилась усадьба Герардо-Индейца, чей сад давал лучшие фрукты в округе; конюшня Панчо-Безбожника, в которой в свое время было устроено кино, прекратившее свое существование при особых обстоятельствах; таверна Чано; кузница Пако; телефонная станция, которой заведовали Зайчихи; универсальный магазин Антонио-Брюхана и дом дона Хосе, священника, где на первом этаже у него была приходская канцелярия.

Тремястами метрами ниже по склону косогора была расположена церковь, тоже каменная, неопределенного стиля, с высокой и стройной колокольней. Напротив нее находились новые школьные здания, свежепобеленные, с зелеными наличниками, и дом учителя дона Моисеса.

На первый взгляд селение ничем не отличалось от многих других. Но для Даниэля-Совенка оно было совсем не похоже на остальные. Здесь все выходило за рамки обычного и заурядного — и уклад жизни, и проблемы, и события, почти всегда знаменательные. Другое дело, что остальные не хотели этого признавать.

Часто Даниэль-Совенок останавливался и озирал извилистые улочки, площадь, усеянную булыжниками и коровьими лепешками, неказистые здания, которые строили, руководствуясь только утилитарными соображениями. Но это вовсе не наводило на него грусти. Улицы, площадь и здания не составляли селения и даже не определяли его лица.

Селение составляли его люди и его история. И Даниэль-Совенок знал, что по этим загаженным скотиной улицам в свое время ходили и в этих неказистых домах жили люди, которые теперь были тенями, но которые и придали существованию селения и долины смысл, гармонию, ритм, создали их обычаи и их собственный, особый образ жизни.

В селении господствовал крайний индивидуализм, оставлявший мало места для общественного единения, как говорил алькальд дон Рамон? Ладно. Даниэль-Совенок не разбирался в таких вещах, как индивидуализм и общественное единение, и у него не было оснований это отрицать. Но если это было и так, то вытекающие отсюда дурные последствия не принижали селения, и в конце концов его жители сами расплачивались за свои грехи..

Они предпочитали не асфальтировать площадь, чем согласиться на повышение налогов? Ладно. Из-за этого мир не перевернется. «Заниматься общественными делами просто несчастье!» — по малейшему поводу кричал дон Рамон. И добавлял: «Каждый думает только о своей выгоде и забывает, что есть вещи, которые касаются всех и о которых тоже надо позаботиться». И некому было втемяшить ему в голову, что этот эгоизм — краса или язва, порок или добродетель всей нации.

Но ни на этом, ни на каком другом основании нельзя было отказать жителям селения в таких достоинствах, как деловитость, серьезность и скромность. Конечно, каждому свое, но бездельники не потому бездельники, что не хотят работать на других. Для селения, несомненно, были характерны трезвая деловитость и примерная скромность.

Вы скажете, что Перечница-старшая и станционный смотритель Куко не отличались скромностью? Ладно. И на солнце бывают пятна. А что касается индивидуализма, то разве в субботние вечера и по воскресеньям парни и девушки обходились друг без друга? Священник дон Хосе, настоящий святой, часто говаривал с сокрушенным видом: «Все в жизни мы делаем порознь, каждый сам по себе, и только для того, чтобы оскорблять бога, нам приходится искать себе пару».

Но и священник дон Хосе не хотел понять, что эта чувственность — краса или язва, или порок, или грех всей нации.

Теперь Даниэль-Совенок с удовольствием вспоминал такие вещи.

Его отец, сыровар, обдумал, как назвать сына, когда его еще не было на свете; у него было заранее заготовлено имя, и он носился и нянчился с этим именем, и для него это было почти то же самое, что уже иметь ребенка. И только потом родился Даниэль.

В памяти Даниэля-Совенка всплывало раннее детство. От отца исходил резкий запах, словно от гигантского сыра, мягкого, белого, увесистого. Но Даниэль-Совенок наслаждался этим запахом, которым отец был пропитан и который обдавал Даниэля, когда зимними вечерами, сидя у печки и гладя ребенка по голове, тот рассказывал ему историю его имени.

Сыровар хотел иметь сына прежде всего для того, чтобы называть его Даниэлем. И это говорилось Совенку, когда тому было всего лишь три года и его пухлое тельце на ощупь напоминало сычуг, с которым в этом доме имели дело изо дня в день.

Сыровар мог окрестить сына любым из тысячи имен, но выбрал именно это.