Мигель Делибес - Дорога

— Да будет так! — с воодушевлением сказал учитель и сжал ее руки, и два раза подмигнул ей, и четыре раза скривил рот до уха, и, наконец, ушел, но, прежде чем дойти до угла, несколько раз обернулся, судорожно улыбаясь Саре.

Так Сара и Пешка стали женихом и невестой. Даниэлю-Совенку они, однако, не оказали того внимания, на которое он был вправе рассчитывать, если учесть роль, которую он сыграл в их помолвке. Она были женихом и невестой полтора года, а теперь, когда ему надо было поступать в коллеж и начинать выбиваться в люди, им вздумалось назначить свадьбу на второе ноября, день поминовения усопших. Андрес, «человек, которого сбоку не видно», тоже не одобрил этого и напрямик высказал свое мнение:

— Те, кто ищет себе жену, женятся весной, а те, кто ищет судомойку, — осенью. Тут никогда не бывает ошибки.

В сочельник Сара была в прекрасном настроении. С тех пор, как она сделалась невестой Пешки, характер у нее стал гораздо мягче. Настолько, что за это время она всего два раза запирала Навозника на сеновале и читала ему моления грешной души. Это было уже кое-что. Вдобавок Навозник стал получать в школе неплохие отметки, и ему больше ни разу не пришлось держать над головой Священную историю, в которой сто с лишним цветных гравюр.

А вот Даниэль-Совенок мало что выиграл. Иногда он жалел, что вмешался в это дело, потому что держать над головой Священную историю, когда рядом Навозник делает то же самое, было все-таки не так тягостно, как подвергаться этому наказанию в одиночестве.

Итак, в сочельник Сара была в прекрасном настроении и, поворачивая цыпленка, который жарился в очаге, спросила у Навозника:

— Скажи мне, Роке, это ты написал учителю письмо, в котором говорилось, что я его люблю?

— Нет, Сара, — сказал Навозник.

— Правда?

— Клянусь тебе, Сара.

Она пососала палец, который обожгла, а вынув его изо рта, сказала:

— Так я и думала. Ты в жизни не сделал ни одного доброго дела. Ступай. Убирайся отсюда, мошенник.

Священник дон Хосе, настоящий святой, говоря с амвона, использовал всевозможные средства убеждения: сжимал кулаки, вопиял, гремел, отирал пот со лба и шеи, рвал свои редкие седые волосы, обводил скамьи указующим перстом, а как-то раз во время одной из самых страстных и патетических проповедей, которые навсегда останутся в истории долины, даже разодрал на себе сутану. Однако на прихожан, особенно на мужчин, все это не производило большого впечатления. Против мессы они ничего не имели, но, когда начиналась проповедь, мрачнели и хмурились. Завет божий не повелевал слушать проповеди каждое воскресенье и каждый праздник. А значит, дон Хосе, священник, выходил за пределы своих пастырских обязанностей. О нем говорили, что он хочет быть большим католиком, чем папа, и что это нехорошо, в особенности для священника, а тем более для такого священника, как дон Хосе, обычно кроткого и снисходительного к человеческим слабостям.

Жители долины были люди довольно жестокосердые, гневливые и неблагодарные. Однако чисто спортивный дух сообщал им известную человечность. Те, кто хулил дона Хосе, священника, как оратора, утверждали, что нельзя считать красноречивым человека, который через каждые два слова говорит «собственно говоря». У него действительно была такая привычка. И все же можно быть красноречивым человеком и через каждые два слова говорить «собственно говора». По мнению Даниэля-Совенка, это были вещи вполне совместимые. Но некоторые думали иначе и если присутствовали на проповеди дона Хосе, то только для того, чтобы играть на деньги в чет и нечет, подсчитывая, сколько раз дон Хосе произнесет с амвона «собственно говоря». Перечница-старшая уверяла, что дон Хосе говорит «собственно говоря» нарочно и что он уже знает о том, что мужчины имеют обыкновение во время проповеди играть на деньги в чет и нечет, но смотрит на это сквозь пальцы, потому что так они хотя бы слушают и между одним «собственно говоря» и другим «собственно говоря» до них доходит что-то существенное. А иначе, пока он говорит, они думали бы о сенокосе, о дожде, о кукурузе или о коровах, и это было бы уже непоправимое зло.

Люди в долине были закоренелые индивидуалисты. Дон Рамон, алькальд, не лгал, когда говорил, что у них в селении каждый скорее умрет, чем пошевелит пальцем ради другого. Люди жили уединенно и думали только о себе. И если правду сказать, этот крайний индивидуализм преодолевался только в воскресные вечера, на закате. Тогда парни и девушки парочками исчезала в лугах и в лесах, а старики собирались в тавернах покурить и выпить. То-то и беда: люди отказывались от индивидуализма только для того, чтобы удовлетворять свои самые низменные инстинкты.