Михаил Барановский - Последний еврей

Звонит телефон.

Посреди кромешной тьмы раздается звонок на этот раз в дверь. Слышен шум споткнувшегося и упавшего тела, затем шаги. Дверь открывается. На лестничной площадке стоит Анна. Она в роскошном вечернем платье. Илья щурится от внезапного яркого света. Лицо его перепачкано копотью, на шее обгоревший огрызок дорогого галстука, рубашка в черных пятнах.

– Что случилось? – испуганно спрашивает Анна.

Илья молча пропускает ее в комнату.

– Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь? Что с тобой?

– Я не знаю, – хрипло отвечает Илья.

– Что значит «не знаю»?

– Мы уже опоздали на презентацию мужа? – с видом провинившегося школьника спрашивает Илья.

– Ты можешь объяснить, что произошло? – Анна включает свет и садится на краешек стула.

– Я загорелся.

– Как это?

– Вспыхнул.

– Где твоя мама?

– Уехала отмечать День Победы.

– Значит, все живы. Это уже хорошо, – облегченно вздыхает Анна. – Что здесь горело?

Анна обследует квартиру. Натыкается на папку «Жизнь – говно» и на поднос, в котором дышит от движения воздуха горка пепла.

– Ты сжег пьесу?

– Мне тридцать шесть лет! – не замечая вопроса, трагическим голосом произносит он.

Анна садится на пол напротив Ильи:

– Я знаю. Ну, и что?

– Я недавно сказал маме: «Мама, мне тридцать шесть лет». У меня как будто оборвалось что-то внутри.

– Что там могло оборваться?

– Я вдруг понял, что мне тридцать шесть лет. А живу, как мальчишка. Когда тебе тридцать шесть, ты как-то по-другому должен себя вести… С чувством собственного достоинства. Когда я разговариваю с кем-нибудь, кроме мамы, все время хочется почесать ухо или нос. Не потому что чешется, а чтобы спрятаться от какой-то неловкости. И еще эти просительные интонации, даже когда я никого ни о чем не прошу. Я не могу от них избавиться. Заискивающие позы, мимика… Все это не достойно тридцатишестилетнего мужчины. У меня ничего нет: ни жены, ни детей, ни квартиры, ни постоянной работы, ни денег. Даже друзья все уехали. Я как будто не живу. Я не оставляю никаких следов. Как привидение.

– Жизнь – говно?

– Я не смог придумать другого названия.

– Почему ты до сих пор не уехал?

– Наверное, из-за лени. Как подумаю: продавать квартиру, отправлять багаж, маму, оформлять кучу документов. А потом устраиваться, учить язык, искать работу… Мне лень всем этим заниматься, и во имя чего? Как в том анекдоте. «Доктор, я жить буду?» – «А смысл?» Если здесь не получилось, то и там не получится.

– Кто сказал, что здесь не получилось?

– Это же настолько очевидно, что даже не нужно произносить вслух… Я думал – я писатель. Я ушел из газеты, чтобы меня ничего не отвлекало от творчества. Я писал, отправлял рассказы в журналы, в издательства. И ждал славы. Или как минимум гонораров… Только однажды мою повесть начала публиковать одна газета. Они печатали ее по главкам из номера в номер. Где-то на ее середине в газету пришел новый редактор, который не хотел печатать мою повесть. В очередном номере он дал очередную главу. Она заканчивалась словами: «Тимофей накинул на плечи полушубок и вышел во двор». Редактор дописал: «С тех пор его никто не видел». На этом повесть закончилась. И все – как отрезало. Где-то я читал о том, что самое счастливое мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, а самое несчастное мгновение несчастного человека – когда он пробуждается. Каждое утро я просыпаюсь и с ужасом думаю о том, что сегодня будет такой же бездарный день, как вчера. Просто сейчас я понял это как-то… Как-то очень отчетливо.

– Если очень плохо сейчас, значит, потом будет очень хорошо, – старательно успокаивает его Анна. – Ты же знаешь, жизнь как зебра: черная полоса, белая полоса…

– У моей зебры нет белых полос. – Илья безутешен. – Прости меня, пожалуйста.

– За что?

– За это нытье. Не знаю, почему я тебе все это говорю. Прости… Ты потратила на меня кучу денег…

– Ты кому-нибудь показывал свою пьесу?

– Только маме.

– И что говорит мама?

– Что она может сказать? Естественно, что это гениально.

– Ну, вот видишь.

– Перестань.

– Ты должен дать мне прочитать. Я, конечно, не литературный критик… Только не говори мне, что ты все сжег. Я точно знаю, что рукописи не горят, не тонут и не возвращаются.

– Раньше, при коммунистах, издать книжку можно было, только став членом Союза писателей. А стать членом Союза писателей можно было, только издав книжку. Это казалось нормальным. В сорок лет ты считался молодым писателем. Сейчас никаких ограничений – издавай что хочешь. Нужны только деньги или талант. Денег у меня нет, таланта тоже. Я понял это в тридцать шесть лет.