Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский

Вот бы хорошо, — мелькнуло. Развязался бы узел.

— Лёльк!

— А?

— Знаешь, что меня остановило?

— Знаю. Ты подумал, вспомнил про немалые деньги на билет.

— Нет, родная. Меня остановило другое. Я думал о тебе… Я подумал — как же она без меня? Как жить будет?»

— Отец, однако, не боялся бросать. Не боялся бросать, а значит — не боялся начинать снова. Ты же знаешь, Лёльк, отец вообще-то москвич. Но шесть лет, даже больше, он в Сибири — у друзей. Заболел Сибирью… Настоящий сибирский мачо! Он там охотится на волков. Со своим дружком Звоницыным…

Максим, вспоминая, словно бы слышит со стороны суровый голос отца. Сильный, раскрепощенный мужской голос:

— Звоницын… Ударение на «о», Максим. Запомни. Обязательно на «о»… Звоницын.

— Отец, Лёльк, всегда поправлял меня… мое ударение… Звоницын.

Но Ольга уже решилась на последнее объяснение… сейчас же!.. и на разрыв. Да, среди ночи.

— Максим. Я беру всю вину на себя. Это была моя ошибка. Это я ошиблась… Твоя замечательная музыка. Твое открытое мужское лицо! Я обманула сама себя. Я поторопилась. Я влюбилась… Прости меня.

— Как странно, родная. А я шел сюда и как раз думал: если Лёлька меня бросит, мне конец.

— Твои находчивые, замечательные острые слова… шутки. — Ольга всхлипнула. — Твое обаяние… Уже не поможет.

— Непонятно.

— Все понятно, Максим. Это точка. И пожалуйста не думай ни про секс, ни про то, какой ты мужчина. Ты замечательный сильный мужчина… Но… Но я… Я беру вину на себя… Не сердись. Тебе… тебе ведь было хорошо здесь? в этом скромном полуподвале? со мной?

— Еще как, Лёльк!

— И мне было чудесно. Этого у нас не отнять. Это было, было. Этого могло не быть вовсе.

— Ты плачешь?

— Пустяки. Слезится глаз.

Они стоят друг против друга, еще секунда — и разрыв.

Максим ищет слова. И кое-что, как ему кажется, он находит:

— Я, Лёльк, вот о чем думаю. Ты, Лёльк, не любишь меня так же мощно, как я тебя.

Да, смешно. Он умеет смешно.

Но Ольга не смеется: — Потише, Максим…

— Боишься, что твой угрюмый заика проснется.

— Он спит крепко.

— К тебе не пристает?

— Максим!.. Он больной мальчик.

Помолчав, Максим решается на большую уступку.

— Хорошо, Лёльк. Я согласен… Мы выступим здесь, в твоей К-студии. Рядом с этой абстрактной мазней. Будем здесь хороводиться… В безлюдной кафешке с чаем. Под шорох газет… Ты намалюешь нам абстрактную афишу, да?.. Жить жизнь можно везде. Мы вернемся сюда — с заблеванных московских окраин.

С тяжелым вздохом концептуальный музыкант Макс Квинта заключает и ставит свою дорогостоящую подпись:

— Согласен.

— Теперь я не согласна. Поздно, Максим. Не хочу… Не хочу пьяных воплей, не хочу разборок твоих гениев. Твой супербарабанщик для меня никто…

— Лёльк! Я не могу в это поверить!

— Вот здесь он сидел, помнишь?.. Уронил голову. В остывшую уже кашу… А если бы в горячий суп? В дымящийся борщ?!

— Он любит кашу.

— Знаю. Он так и уснул в ней. Головой в тарелке. В любимой каше. Я вернулась и чуть с ума не сошла… Если бы всхрапнул, захлебнулся.

— Тут ты не права, Лёльк. Он никогда не храпит.

И как же она, такая умная, не понимает, что признание и слава его рок-группы уже в шаге… ну в двух!.. что главное сейчас — прорыв! А уж после долги и должки. А уж после всем им он вернет их проклятые деньги!.. с процентами!.. их сраные деньги, Лёльк!

Максим вдруг бросается к Ольге.

«Он бросился ко мне… Руки у него дрожали. Он хотел близости. Сейчас же! Немедленно!.. Все мои чистые, вылизанные слова словно бы с ветром просвистели мимо его ушей. Он трогал мое тело через тонкий халатик.

— Я знаю, родная. Я плохой… Меня заносит… Мои пацаны неконкретны. Но с другой стороны — эта твоя причесанная, кабинетная жизнь… Музейная!.. От нее несет крематорием, печной пылью! Только не обижайся. Чистенькая остывшая человечья зола!

— Перестань.

Но он и не думал перестать, напротив… Он хотел все больше. И, лаская, задыхаясь (теперь он дрожал всем телом), притягивал меня к себе».

Настоящая атака!

«С прицелом. С умом… Ведь мы с Максимом, если все-все помнить, довольно часто мирились в постели… Нерасцепившиеся вагоны! Его била дрожь — совсем-совсем как юноша, как новичок, как будто все у нас вдруг и впервые. Он целовал мои руки (и так прыгали его губы!)… И я уже чувствовала, слышала… да, да… слышала, как слышат коридорные шаги, — подступающую, нервную, эту нашу с ним особенную постельную близость.

Каждая женщина это раздвоение знает.