Анита Мейсон - Ангел Рейха

– Обычные проблемы становления, – хмуро сказал Эрнст.

– Я так не думаю, – сказал Толстяк. – Этот самолет просто курам на смех.

Медленно тянулись секунды. Потоки солнечного света лились в высокие окна. По лужайке разгуливал лев.

– Думаю, я слетаю к Хейнкелю и посмотрю на ваш «грифон».

– Нет! – испуганно воскликнул Эрнст, не сумев сдержаться.

– А какие у вас проблемы с «грифоном»? – спросил Толстяк, устремляя на Эрнста холодный, задумчивый взгляд.

– Двигатели перегреваются.

– Почему вы не хотите, чтобы я взглянул на эту машину?

Когда его припирали к стенке, Эрнст проявлял чудеса сообразительности.

– В данных обстоятельствах это может быть воспринято так, будто вы не уверены в моей компетенции.

– Может. И я действительно не уверен.

Это прозвучало как пощечина. Но Толстяк, по крайней мере, отвлекся от своей последней мысли.

А потом перешел к следующей.

– Я решил вернуть Мильха на должность куратора производства. Он будет работать с вами: вашим помощником, так сказать. Нужно соблюсти приличия. Но он будет моим полномочным представителем. Вам ясно?

Где мы? Над бескрайними холмистыми равнинами северной Германии, испещренными озерами и покрытыми лесами. Дальше на север, за горизонтом, они врезаются длинными зелеными мысами в Балтийское море – странный край островков и узких длинных заливов причудливых очертаний: извилистых, но размытых. Край песчаных наносов и земляных намывов, где нет четких прямых линий.

Я хорошо знаю эту прибрежную местность, пустынную, унылую. В период обучения в штеттинской авиашколе я летала над ней каждый день, когда позволяли погодные условия. Я летала на «хейнкелях», «дорнье», «юнкерсах». И вот теперь я лечу на самолетике-блохе, который может уместиться у «хейнкеля» под мышкой.

Мы снова прижимаемся к земле. Я чувствую себя страшно незащищенной. В животе и ногах у меня нарастает ощущение холода, словно они обнажены, поскольку я ожидаю получить пулю именно в живот или ноги. Погода неблагоприятная для полета: ветер переменился на северный и гонит стену облаков, при виде которой бомбардировщики возвращаются на базы. Но не все, пока еще не все. К западу от меня высоко в небе гудят «москито», мигая своими глазками-бусинками над землей Шлезвиг-Гольштейн, где через два-три дня англичане будут пить чай и есть сандвичи с солониной на городских площадях.

Ветер скверный. Он дует сильными порывами, ударяя в крылья, и мне приходится безостановочно орудовать рычагами управления, а так низко это опасно. Мне хочется набрать высоту, но тогда самолет станет виден издали и будет четко вырисовываться на фоне неба, представляя собой удобную мишень.

Но окончательно Эрнста доконали не накапливающиеся проблемы с производством самолетов и не необходимость работать бок о бок с Мильхом, который с трудом скрывал презрение при виде положения дел в департаменте. А вторжение в Россию. Казалось, он видел в нем многократно увеличенное отражение своей собственной катастрофы.

До меня доходили слухи о поведении Эрнста в то время: он убегал из своего офиса, истерически крича на адъютанта, и летал из города в город, неожиданно появляясь на заводах с требованием представить данные по объемам производства, а потом вдруг возникал на совещаниях с этими данными, которые показывал всем, почти швырял в лицо, словно в доказательство своего права на существование. Он беспрестанно курил и глотал таблетки горстями, будто леденцы.

Никто не знал, что делать. На самом деле проблема была очень простой и решалась очень просто. Эрнст занимался работой, для которой совершенно не подходил, и ему следовало уйти в отставку.

Сразу после вторжения в Россию я провела с Эрнстом вечер. Он владел собой, но держался напряженно.

Мы обедали в ресторане Хорхера. Тот нравился мне все меньше и меньше. У меня не хватало духу сказать об этом Эрнсту. Стены там были обиты кожей, что вызывало у меня легкое омерзение. Когда началась война, ресторан перестал притворяться заведением, доступным всем, и превратился в шикарный клуб военно-воздушных сил. Но как ни странно, Эрнсту здесь нравилось. Вероятно, ему просто нравилась знакомая обстановка, уважение окружающих.

Мы разговаривали. Разговаривали о планерах, о наших общих друзьях, о том, как я чуть не разбилась на вертолете во время автомобильного салона, и о разных других не особо важных вещах. Так мы болтали, пока ели первое и второе блюдо, а когда дело дошло до десерта, Эрнст положил ложку на стол рядом со своим нетронутым шербетом и сказал: