Анита Мейсон - Ангел Рейха

Он сказал еще одну вещь.

– Возможно, когда-нибудь я тебе понадоблюсь, – сказал он.

Я вопросительно взглянула на него.

– Как друг. Не нужно обладать провидческим даром, чтобы понять, как здесь будут развиваться события, а у меня есть связи. Если что…

Я не вполне поняла, о чем он говорит. Скрытый смысл слов я уловила – но почему он считает, что я не смогу сама о себе позаботиться?

– Возможно, однажды ты окажешься в безвыходном положении, – сказал он. – Обещай, что свяжешься со мной, если тебе потребуется помощь.

Если Вольфганг хотел, чтобы я ему доверяла, то с этим проблем не было.

– Обещаю, – сказала я.

– Вот и славно.

– Но чтобы связаться с тобой, мне нужно знать, где ты будешь.

– Ты сможешь разыскать меня через наше посольство в Швеции.

– Ты собираешься остаться в Швеции?

– Если получится.

Я не сомневалась, что у него получится. Обычно Вольфганг всегда добивался своего. Он представлялся мне своего рода принцем, по праву рождения диктующим миру свои условия. Он происходил из аристократической семьи; у него были деньги, связи, ум и шарм. Но я также чувствовала в нем нечто несовместимое со всем этим, нечто такое, что не давало ему покоя и не позволяло вступить в права наследования. В конце концов, что такое жизнь в Швеции, если не жизнь в изгнании?

– Почему ты хочешь там остаться? – спросила я.

– Рейх – не лучшее место для меня, – сказал Вольфганг, и я поняла, что тема закрыта.

И то был год олимпийских игр.

По такому поводу меня допустили к соревнованиям. Но в первую очередь я помню разговор, состоявшийся у меня с Эрнстом.

Я замечательно проводила время, знаете ли. Мне нравились сводные духовые оркестры, разноцветные флаги и приветственный рев десятитысячной толпы. И Берлин производил впечатление на удивление славного города в то лето. Казалось, солнце светило ярче. Повсюду царило оживление и слышалась иностранная речь.

Эрнст был страшно занят. Я видела его здесь и там, и повсюду: на стадионе, в вестибюлях отелей, на официальных приемах. Он непринужденно беседовал, улыбался, элегантно помахивал в воздухе сигарой: принимал иностранных гостей как радушный хозяин. У него это здорово получалось.

Он заехал за мной после планерных состязаний и повез меня в отель. Он ехал слишком быстро. У него было каменное лицо, без тени улыбки.

– Что случилось? – спросила я.

– Да ничего. Ох, сегодня был ужасный день.

– Вы производили впечатление вполне довольного жизнью человека, когда мило болтали с дипломатами на трибуне для особо важных персон.

– Чертовы игры, – ожесточенно сказал он. – Знамена, факелы, голуби. Пропади оно все пропадом!

Мы завернули за угол, взвизгнув шинами.

– Эрнст, – сказала я, – меня вы не напугаете, но вы пугаете ни в чем не повинных пешеходов.

Он сбросил скорость, но его лицо оставалось напряженным.

Я спросила, чем он расстроен.

– Мне просто не нравится все это. Иногда я оглядываюсь вокруг и задаюсь вопросом, на кого я работаю. У вас никогда не возникает такого вопроса?

– Я работаю на Исследовательский институт планеризма.

– Вы работаете на правительство.

– Ну, в общем, да, – сказала я после минутной паузы.

– Мы ведем такую замкнутую жизнь, – сказал он.

Что он имел в виду? Я подумала о безмерных пространствах неба и об опасности, которая всегда остается, сколь бы искусным пилотом ты ни был.

– За границей видят вещи иначе, и приезжающие сюда иностранцы замечают много такого, чего мы не замечаем. У них зрение не зашорено, как у нас. Мы уже ко всему привыкли. Мы готовы смириться с чем угодно.

– Вы о чем, Эрнст? – с опаской спросила я.

– Вы, наверное, заметили, что произведена основательная уборка улиц?

Он сопел от негодования.

Я не могла не понять, о чем он говорит. Политические лозунги, украшавшие витрины магазинов, вдруг враз исчезли; одновременно отовсюду исчезли плакаты и журналы антисемитского содержания (чаще всего откровенно агрессивного), при виде которых я всегда инстинктивно отводила глаза в сторону, так что практически их и не видела; да, в известном смысле город стал чище. Куда ни глянь – ни одного упоминания о евреях. Правительство пыталось предстать в наилучшем свете и иными способами. Недавно в витрине одной книжной лавки я увидела роман Томаса Манна, чьи сочинения уже много лет находились под запретом.

– То, что вполне устраивает нас, не устраивает наших гостей, – сказал Эрнст. – В таком случае почему нам постоянно твердят, что мы правы, а весь остальной мир неправ? Я устал от лжи. Бог мой, неужели человек не заслуживает того, чтобы хоть изредка ему говорили правду? Я устал от сознания, что дело, которому я служу, оскорбляет мой разум и противоречит немногим оставшимся у меня нравственным принципам. Я ненавижу эти олимпийские игры, которые являются самым масштабным пропагандистским мероприятием из всех, какие мне доводилось видеть в жизни. Я ненавижу этот гнусный режим, и я ненавижу себя, поскольку ни черта не делаю, чтобы изменить положение вещей.