Иосиф Гольман - Любовь заказывали? (сборник)

Глеб обернулся. В избах зажглись желтые электрические светлячки. В дальнем конце деревни ярко светились окна детского дома.

Ему вдруг и в самом деле захотелось пройтись по запруженной народом, ярко освещенной Тверской, спуститься в феерические катакомбы Охотного Ряда, оказаться в строгой роскоши Большого.

– Поехали, Глебка! – взмолилась она. – Все плохое забудется. Мы останемся. Хочешь, я попробую тебе родить?

– Тебе опасно рожать, – машинально ответил Глеб. Конечно, дело не в опасности. Жить тоже опасно, но живут же.

– Придумаем что-нибудь! – на подъеме сказала Тамара. – Троих тебе рожу. Вот! Ну поехали, Глеб? – И, не дожидаясь ответа, включила мощный двигатель.

– Нет, Томка. Я остаюсь, – сказал Глеб. Открыл дверцу, легко спрыгнул на снег. – Пассажир сошел, Томка.

Тамара тоже вышла из машины, обогнула огромный «Лендкрузер» и снова подошла к мужу. Теперь она плакала, не скрываясь и не боясь, что слезы попортят макияж. Она обняла его, он – ее.

Томка подняла голову:

– А если я здесь останусь?

– На ночь? – спросил Глеб. – Конечно! Не в темноту же ехать.

– Ты все понял, Глебка, не придуривайся, – всхлипнула Тамара. – Если я навсегда здесь останусь?

– Нет, – после паузы сказал Глеб. – Этого делать не стоит.

– Ну, значит, так тому и быть, – улыбнулась Томка сквозь слезы. Эта женщина умела держать удар. – Я поехала, Глебка.

Она закрыла глаза, прижалась губами к его губам. И сама же первая отшатнулась. Села за руль, помахала ему рукой в перчатке. Слоноподобный джип, фыркнув мощнейшим дизелем, на удивление мягко тронулся по скрипучему снегу, разрывая перед собой тьму двумя ксеноновыми снопами света.

Железнов остался один. Постоял немного, пока исчез шум удалявшейся машины. Свет от нее исчез еще раньше, когда «Лендкрузер» свернул за поворот.

Темнота и тишина навалились одновременно. Но если темнота хоть чуть-чуть разбавлялась небесным светом да дальними огоньками Синдеевки, то тишина была полной, абсолютной.

Глеб повернулся и зашагал в сторону дома. Его шаги гулко отдавались в темноте.

Сверху на него смотрели густо высыпавшие звезды и еще не набравший силу серпик луны.

А с заросшего лесом пригорка – внимательные желтые глаза, одинаково хорошо видевшие и днем и ночью.

Волк дождался, пока Глеб дошел до околицы, после чего неуловимым и абсолютно бесшумным движением исчез, растворился в ночи.

А может, его и не было вовсе.

Сергей Петрович Фролов аккуратно припарковал свой старый «Мондео» к высокому бордюру и не торопясь направился к заведению. Торопиться он никогда не любил в отличие от своих дружков, а по мере приближения к полтиннику его походка и вовсе стала степенной.

Вот и она, родимая. Или – оно? Называлось заведение все время по-разному – то столовая, то кафе, а теперь вот кафе-бар, – но суть его оставалась всегда единой: выпить и закусить.

Разве что в советское время здесь выпивали тайком принесенное с собой и разлитое под столиком. И еще тут было позабегалистее и воняло хлоркой.

Нынче, с появлением качественных и недорогих стройматериалов, все стало выглядеть представительнее, даже запах дезинфекции сменился на какой-то ароматизатор. Ну и конечно, присутствовали вечные запахи кухни, которая, кстати, не отличаясь изысканностью, всегда была здесь достаточно вкусной.

Прямо у входа в бар стоял спортивный велосипед, примотанный цепью с замком к нетолстому тополю.

«Значит, Леха уже тут», – отметил про себя Фролов. Узнать Леху по его велосипеду можно было и десять, и тридцать лет назад. Понятное дело, опять-таки с поправкой на текущий момент: сначала это были советские велики (последний из них, шикарный и дорогой – аж за 93 рубля! – «Турист» с переключением передач, они отвоевали в спортмаге на Авиамоторной у целой толпы вьетнамских студентов, которые пачками вывозили двухколесный транспорт на родину). Потом – импортные. А сейчас, наверное, уж какой-нибудь совсем навороченный: Фролов лично наблюдал, как Леха перепрыгивал на своем дрыне через садовую лавочку.

«Вот ведь старый дурак! – подумал о дружке Сергей Петрович. – Навернется он когда-нибудь наверняка, и хорошо, если шею себе не сломает».

Фролов печально вздохнул: жизнь подошла к тому порогу, когда потеря дружка становится уже похоронами изрядной части себя. Потому что новых дружков завести теперь – вряд ли.