Иосиф Гольман - Любовь заказывали? (сборник)

Еремеичев это видел, радости не испытывал, однако личное и производственное разделял четко, по-прежнему дорожа излишне самостоятельным, но весьма пригодившимся в деле москвичом. Только одно сказал Глебу насчет Майки: «Обидишь – убью», чем не слишком напугал последнего. Во-первых, после того чересчур краткого полета на аэроплане его сложно было чем-либо серьезно напугать. А во-вторых, он вовсе не собирался Майку обижать. Совершенно не исключено, что аналогичные его действия через некоторое время Майку не рассердят, а совсем даже наоборот. Она, конечно, женщина серьезная, но ведь – женщина…

Майка и в самом деле прибежала к нему сама. Поздним вечером, прямо на заканчивающуюся стройку – Глеб теперь ночевал хоть и на свежем воздухе, но уже под собственной крышей.

– Ленка умирает! – выкрикнула она. Железнов мгновенно подхватился, и они побежали к детдому.

На врачей из города рассчитывать было нечего. Ураганный ветер еще вчера оборвал телефонные провода, да и добираться они будут долго. Вечно пьяный фельдшер из поселка за Большой Болотиной тоже вряд ли поможет. Даже если придет.

Почему Майка побежала за Глебом – сказать сложно: в детдоме-то как раз свои медики были, пожилая тетечка-педиатр и еще один специфический специалист – дефектолог. Они крутились вокруг бездыханной Леночки, и было видно, что обе дамы здорово испуганы. Несмотря на тяжелые анамнезы пациентов, это была первая смерть в их молодом детском доме.

Девочка не дышала. Ее и так бледная кожа теперь приобрела синюшный оттенок, характерный для сердечной недостаточности.

Еще полгода назад, окажись Глеб свидетелем подобного, подумал бы про себя: «Слава Богу, отмучилась». Потому что не смог бы счесть жизнью тот вид существования, на который была обречена девочка.

Нет, не поэтому.

А потому, что Глеб ее не знал. Потому что она ему не улыбалась. Потому что не приникала теплой щекой к его ладони.

Теперь он совсем не хотел отпускать ее без боя.

Разогнав мельтешащих медиков, он приложил руку прямо к груди ребенка. И неожиданно ощутил слабые, еле заметные толчки. Если это и была смерть, то еще не окончательная, не насовсем.

Конечно, открытый массаж сердца плюс хороший дефибриллятор были бы очень кстати – Глеб проходил медицинскую практику, ведь его готовили в лесники, а в тайге плоховато с медпомощью. Но и без дефибриллятора с неорганизованными сокращениями сердечной мышцы можно попробовать побороться.

Он начал массировать Ленкино сердчишко прямо через грудную клетку, стараясь мощнее воздействовать на мышцу и в то же время не сломать гнутые карандашики ее ребер. Майка, стараясь попадать в такт его движениям, рот в рот делала ребенку искусственное дыхание.

Минут за пять, не больше, завели девчонкино сердце. Сначала оно заработало робко, с перебивами, потом все увереннее. Еще через четверть часа ее личико стало терять синий оттенок, возвращаясь к обычному цвету.

Она открыла глаза, слабо пошевелилась. Глеб сидел рядом, ждал, несмотря на завтрашний ранний подъем. Майка тоже примостилась сбоку, в кресле.

Чудес после клинической смерти никаких не случилось. Леночка не заговорила и с койки бодро не спрыгнула. Однако глазами с Глебом встретилась, и Железнову уже не надо было объяснять, с какой целью спасают таких вот «неперспективных» детей.

Глеб встал, попрощался с девочкой – не будучи уверенным, что она его понимает, но и не очень по этому поводу переживая, – и тихонько, чтобы не разбудить заснувшую Майку, вышел из палаты…

В следующий раз с директоршей он встретился у себя в новом доме. Теперь не только крыша была на своем месте, но и стекла в окнах, и двери в дверных проемах. Можно сказать, предварительное новоселье.

Гостей только немного: Майка да Еремеичев.

Еремеичев притащил японский телевизор, сам приладил антенну на шест. Майка принесла шторы и… трехлитровую банку собственноручно сваренного варенья, чем вызвала гомерический хохот присутствующих: им по долгу службы приходилось пробовать аналогичное постоянно, причем в таких количествах, что глаза бы уже на него не смотрели.

Кошка пришла сама, трехцветная, в репейнике, наглая и веселая. С энтузиазмом жрала все: от упомянутого выше варенья до свежих огурцов. Солеными тоже не брезговала. Наевшись, залезла Глебу на колени и безо всякого стартового поглаживания завела громкое мурлыканье.

Железнов чуть не прослезился: свой дом, свой телевизор, своя кошка. Гораздо более свои, чем это было в Москве. Злость к Томке прошла, почему-то чаще стала вспоминаться не сцена с ногами, а то, как жена возилась с его переломом. Но обратно не хотелось. В одну и ту же воду дважды не входят.