Джозеф Хеллер - Видит Бог

Я не уверен даже, что мы, если честно сказать, так же сильно нуждались в Боге, как нуждались в вере в Него. Я, например, знаю, что едва ли не каждая хорошая мысль, рождавшаяся в моих с Ним разговорах, принадлежала мне. Верно, план насчет окружения филистимлян под шумок тутовых деревьев перед второй битвой при Рефаиме принадлежал Ему. Но я не уверен, что это так уж существенно или что я сам бы до него не додумался. Помнится, идея Иоава ударить по ним на рассвете с фронта была мне не по душе.

Саулова потребность в Боге, судя по его жалкому, апатичному виду, значительно отличалась от моей. Стоявший вблизи от него тазик для омовения ног так и остался неупотребленным, ступни и лодыжки Саула покрывала корка спекшейся грязи. Бесформенные шлепанцы из овечьей шкуры валялись бочком у ближайшей стены, прислонясь к которой стояли, стрекалами вверх, его копье и дротик. На полу лежала развернутая шерстяная подстилка с изголовьем из грубой козловой кожи. Даже став царем, Саул отказывался спать на кровати, предпочитая голую землю.

Я ничуть не сомневался в том, что он понял, кто я такой, едва я вошел. И все же прошло несколько времени, прежде чем он поворотился, чтобы вглядеться в меня. Он поднял руку, словно защищая глаза от света, лившегося в дверь за моей спиной. Я безотрывно смотрел на него. Он выглядел как человек, которому хочется выплакаться. Неутешное, сокрушенное выражение безнадежно влюбленного застыло на его лице. Я узнал эту безжизненную, иссушающую муку любви в мои первые годы с Вирсавией, когда нас пожирало столь исступленное счастье, я узнал ее и потом, в бесконечных приступах страстной тоски, когда все стало меняться столь неуправляемым образом. Эта ни с чем не сравнимая потребность сердца не стихает почти никогда, ни в хорошие годы, ни в дурные.

— Кто ты, — спросил наконец Саул тронувшим меня тоном, почти шепотом, словно в горле у него совсем пересохло. — У меня что-то с памятью, я плохо запоминаю людей.

На миг и у меня перехватило горло от внезапного прилива сострадания, наполнившего меня и слезами, и дурнотой.

— Я Давид, сын подданного твоего, Иессея Вифлеемлянина.

— Я плохо запоминаю людей, — повторил он.

— Я пришел, чтобы играть для тебя, — сказал я.

— Ты пришел играть для меня? — рассеянно переспросил он и примолк, не закрыв, словно человек, пораженный ударом, рта в ожидании моего ответа.

— Я буду играть и петь для тебя.

— Мне говорили, — произнес он с вопрошающей, задумчивой интонацией, — что в музыке таится волшебство, способное смирять свирепосердых.

— Да, я тоже часто слышал об этом, — смиренно ответил я молодым тенорком, чистым, как у мальчика-хориста.

Хотя, если честно сказать, это изречение особого доверия у меня не вызывало. Мой племянник Иоав обладал сердцем таким свирепым, что поди поищи, так его моя музыка скорее доводила до свирепства еще пущего, а не смиряла. Даже когда мы с ним, одногодки, вместе росли в Вифлееме, моя игра и пение неизменно пролагали между нами пропасть антагонистической несовместимости. Он в ту пору все больше бегал трусцой да тяжести поднимал, а я тем временем сочинял какую-нибудь там «Оду нарциссу».

Равнодушным кивком Саул приказал мне отойти от дверей и найти себе удобное место, сам же отвел опущенный взгляд в сторону и стал ждать. Я пришел в Гиву с восьмиструнными гуслями, позволявшими во всей полноте продемонстрировать мое владение техникой игры. Теперь я, стараясь скрыть дрожь в руках, плотно прижимал инструмент к груди. Губы мои онемели. Саул, похоже, утратил ко мне всякий интерес. Я неловко опустился на низкую скамеечку и изготовился, поставив одно колено на землю. Задубевшим, как мне показалось, языком я облизал губы и нёбо и попытался сыграть вступление. Первые ноты застряли у меня в глотке, породив придушенный звук, похожий скорее на кваканье. Я испытывал благодарность к Саулу, казалось вовсе меня не слушавшему. Две следующие ноты голос мой тоже смазал, и я уж было совсем приуныл. Но тут пальцы мои взяли первый настоящий аккорд, и я увидел, как он вдруг вздрогнул и изумленно распрямился, как будто наполнившие воздух дивные звуки отозвались в нем сочувственной дрожью, всколыхнувшей все его существо. Я вновь обрел уверенность в себе, да так быстро, что и сам того не заметил. Я ощутил, что владею своим инструментом, и с каждой нотой ощущение это крепло, я пел, точно ангел, голосом, слишком юным для мужа и слишком сладким для девы.

Я начал с простой, короткой русской колыбельной, которую слышал от матери еще в детстве, когда она укачивала меня, боявшегося темноты, и которую в позднейшие годы напевала, хлопоча по хозяйству, если бывала в хорошем настроении. Саул слушал меня со вниманием и казался довольным, я же тем временем перешел к собственным сочинениям, несколько более длинным и сложным. О человеке и оружии пел я, и о гневе Ахилловом, и о первом преслушанье человека, именно в этом порядке, не предполагая в идиллической моей наивности, что распространяюсь о предметах, которые либо разбередят в нем дурные предчувствия и гнев, либо наполнят его ностальгией и сожаленьями. На мое счастье, произошло последнее. В этом случайном выборе тем мною, надо полагать, руководила высшая сила, а может, и не руководила, кто ее разберет? Я слышал вздохи Саула. Я видел, как расслабляются, понемногу вновь обретая гибкость, его члены. Я смотрел, как разглаживаются темные, жесткие морщины на лице его, как само это лицо утрачивает выражение фаталистического отчаяния, как, проникаясь мечтательной задумчивостью, смягчаются его черты. Голова Саула начала легонько покачиваться в такт мелодическому теченью музыки.