Джозеф Хеллер - Видит Бог

— Божественно, — с самым серьезным видом произносит Вирсавия.

Стоит ли удивляться, что я все еще схожу по ней с ума?

— Четырнадцать львов? — восклицаю я. — Хотя он-то, возможно, имел в виду двадцать шесть. Он считает, что и мне следует такой же трон завести.

— Если у Соломона будут львы, — кивая, говорит она, — то и у тебя должны быть. И у меня тоже.

Как отличается она от уравновешенной, бескорыстной Авигеи, к которой я всегда питал гораздо большее уважение, хоть и куда меньшую страсть. Когда Авигея умерла, я почувствовал себя таким одиноким — да так с той поры и чувствую.

— Бог не потерпит такого престола, — вслух размышляю я, пожирая глазами лицо и тело Вирсавии, которые и поныне кажутся мне прекрасными. — Нашему Богу подобная показуха не нравится.

— Бог любит Соломона, — уверяет меня Вирсавия, — и согласится исполнить любое его желание.

— Я бы не стал на это рассчитывать, — возражаю я. — Мне вон тоже всегда казалось, будто Он именно так ко мне и относится. А Он взял и убил нашего ребенка. У Соломона нет ни единого шанса стать царем.

— Это ты мне повторяешь с того самого дня, как он родился, — не уступает Вирсавия. — А теперь перед ним остался всего лишь Адония.

— Адония популярен, — говорю я, чтобы ее позлить. — А Соломон нет.

Вирсавия неожиданно впадает в философический тон.

— У богатого много друзей, — замечает она, — а бедный ненавидим бывает даже близким своим.

— Это кто же тебя такому научил? — сварливо интересуюсь я.

— Соломон часто так говорит, и, по-моему, это очень мудрая мысль. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что он от меня ее слышал, — холодно сообщаю я, — вот почему. Полистай-ка мои притчи.

— Соломон тоже сочинил кучу притчей, — хвастается она.

— Ну да, — отзываюсь я, — и лучшие среди них — мои. Ты и ахнуть не успеешь, как Соломон объявит, будто это он написал мою знаменитую элегию.

— Какую элегию? — спрашивает моя жена.

На миг я лишаюсь дара речи.

— То есть как это какую? — издаю я наконец пронзительный вопль. — Какого хрена ты хочешь этим сказать? Какую элегию? Мою знаменитую элегию, элегию на смерть Саула и Ионафана. Ты, может быть, другую знаменитую элегию знаешь?

— По-моему, я и об этой ни разу не слышала.

— Ни разу не слышала? — Я вне себя от изумления. — В Сидоне ее знают. В Ниневии поют. «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих». Этого ты ни разу не слышала? «Быстрее орлов, сильнее львов они были». «Как пали сильные!» «Он одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы».

Она выпрямляется, расширив глаза.

— Кто это написал? — спрашивает она.

— Вот именно, кто? — переспрашиваю я. — Кто, в лоб твою мать, написал это, как по-твоему?

— Соломон?

— Соломон? — взвиваюсь я.

Меня охватывает тошное чувство, будто ничего этого на самом деле не происходит.

— Она написана за десять лет до того, как я перебрался в Иерусалим! — ору я. — Ее пересказывали в Гафе, ее возвещали на улицах Аскалона за дюжину лет до того, как я тебя встретил. И ты не помнишь, кто ее написал? Соломон? Какой, бубена масть, Соломон, если он еще не родился?

— Ну что ты так распалился, Давид? — укоряет меня Вирсавия. — Ты же знаешь, я вечно путаюсь в датах.

Она садится рядом со мной на кровать, кладет мне руку на грудь. На секунду мне кажется, что вернулись старые времена. Член мой слегка набухает. Сладострастные ароматы смирны и алоэ, и касии, которыми веет, как из чертогов слоновой кости, от тела ее и одежд, увеселяют мои чувства.

— Не надо, — произносит она, когда я опускаю ладонь ей на колено.

— Ты не всегда была против. — Теперь я обращаюсь в просителя.

— Жизнь не стоит на месте.

— Еще одна премудрость Соломонова?

— Жизнь идет, — продолжает она, не слыша меня. — Давид, — взывает она ко мне, — я нутром чую опасность. Нафан боится, что после этого царского банкета, на котором главным будет Адония, мы все можем оказаться в тюрьме. Даже ты.

— Занятно, — с бесстрастной насмешкой отзываюсь я. — А вот Авиафар заходил ко мне нынче утром и сказал, что, по его мнению, устроить такой пир — мысль хорошая.

— Авиафар? — рассеянно переспрашивает она, словно никогда не слышала его имени.

— Ага, тот самый, что состоит при мне всю мою жизнь, — ядовито напоминаю я ей, — еще со времен изгнания.

— Ну, ты же знаешь, я вечно путаюсь в именах, — лживо заявляет она и тяжко вздыхает. — И все почему-то на А. Авигея, Ахиноам, Авесса — теперь еще Авиафар.