Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое

К этому органу печати он тоже испытывал стойкое отвращение, особенно после того, как по несколько раз на дню ему приходилось, стоя в пробках, читать на рекламных растяжках Умри тоска, читай МК. И эта самая тоска, которая, будучи при смерти, читает МК, вызывала самые чудовищные видения…

Напротив него сидел малец лет тринадцати и все клонился туловищем на бок. Потом он как-то встрепенулся, подергал плечами, согнулся и принялся блевать на кафельный пол. Гобоист ретировался.

В пришедшей наконец электричке было пусто. Прямо напротив Кости — хотя свободных мест было полно, — устроилась невероятно некрасивая девица очень больших размеров, не полная, но крупная, в неправдоподобных для этого времени года ярко-розовых штанах. Впрочем, она вела себя мирно, тут же раскрыла книгу, обернутую в газету, и стала ее углубленно изучать, отмечая что-то фломастером прямо на страницах. По всему лицу ее светились пунцовые прыщи. В какой-то момент заинтригованный Гобоист чуть привстал и заглянул в книгу. Это было Евангелие.

За углом Белорусского вокзала он купил роскошный букет роз. В гастрономе — фруктов, дорогого сыра, конфет… Потом взял такси и вскоре прибыл к больнице.

На проходной стояли два солдата в камуфляже. Разумеется, они не пропустили его. Он едва добился дозволения позвонить по внутреннему телефону, долго разыскивал по разным номерам отделение, где лежала Елена. Потом, после долгого ожидания — телефон не отвечал, — наконец попал на дежурную сестру.

С ним говорили странно.

Сначала сестре понадобилось выяснить, кто, собственно, говорит. Гобоист соврал, что он коллега Елены с телевидения. И что им на работе стало известно, что Елене лучше, ей дозволяются прогулки и что он хотел бы передать кое-что от рабочего коллектива…

— Странно, — сказала сестра с явным подозрением, — больная уволилась, а вам это неизвестно. Ей будут оформлять инвалидность.

— Но могу я хотя бы ее повидать?! — вскричал Костя, испытывая ужас от услышанного, слабость в животе.

— Это невозможно, — сказала собеседница на том конце провода, отчего-то понизив голос. — Она никуда не может выйти. И никаких прогулок — об этом не может быть и речи.

— Да, но она мне вчера звонила и сказала…

Голос в трубке стал жестким и отчеканил:

— Она никак не могла вам звонить! Вы что-то перепутали.

Гобоист сообразил, что сморозил лишнее.

— Нет, это ее дочь звонила… но с ее слов…

— Что вы хотите, гражданин?

— Ну, хорошо, — сказал Гобоист, едва сдерживаясь, — вы можете ее хотя бы позвать к телефону?

В трубке помолчали.

— Нет.

— Но почему, она же где-то рядом! — умоляюще воскликнул Гобоист.

— Она не выходит из палаты.

— Она заболела?

Ему показалось, что он расслышал краткий смешок на другом конце провода. И после паузы сестра сказала:

— А вы полагаете, что мы здесь держим здоровых людей?

— Нет, вы меня не так поняли… Я спросил… быть может, она плохо себя чувствует… быть может, простудилась…

— Она не простудилась. У нас не простужаются. Мы следим за состоянием больных.

— Может, я могу хоть что-нибудь ей передать? Гостинцы… Ну хоть цветы, фрукты…

— Вы же не родственник. И кроме того — у нее все есть.

— Но вы можете хотя бы сказать ей, что к ней приходили? Что я приходил. Меня зовут Константин. Для нее это будет очень важно…

— Я не могу ей ничего сказать.

— Но почему?! — взмолился Костя.

— Она наказана.

— То есть как — наказана?

— За нарушение режима. — Тут сестра заговорила быстро и сварливо: — Она все время спорит с докторами. Она плачет… куда-то рвется из палаты… не соблюдает режим… Она что, не хочет лечиться?.. Очень, очень трудная больная.

И на том конце повесили трубку.

Боже, Боже, твердил Гобоист, чувствуя, как дрожат похолодевшие руки, Боже, бедная моя девочка! Она же не сделала никому ничего дурного, за что же ей такие муки? Бедная, бедная, слабенькая, нежная моя девочка, ну что же я могу для тебя сделать?

Он брел по улице, держа розы под мышкой, перекладывая из руки в руку пакет с продуктами. Зашел в какой-то смрадный кабак, его замутило от выпитой натощак рюмки водки и запахов, идущих с кухни. К тому же о еде ему и думать было противно.

Начинало смеркаться. Кое-где уже горели фонари, а кое-где нет. Наступало самое неприятное для Костиных нервов время московской зимы — дневное между собакой и волком .

«Боже, куда же мне идти?» — думал он. И решил, что переночует на Никитских — он теперь никогда не произносил даже про себя дома .