Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое

Жанна, конечно, не догадывалась об отведенной ей роли: готовить, и чтобы чисто в доме. Потому что копать надо в чистоте и быть сытым.

Землю Космонавт буквально просеивал: у него за домом скопилась гора металлолома, будто когда-то на этом месте шли танковые сражения. Потом, отборную, грузил на тачку и сыпал и сыпал на свой берег оврага. Работал, как муравей, от восхода до заката. Жилистый, лысый, в одних трусах и жухлой майке и в самые холодные дни, он стал как бы частью пейзажа. Как и его пышная жена, всегда в бикини, то и дело выходившая из дома — просто так. Поселяне, коли не увидели бы Космонавта на привычном месте с тачкой и с лопатой, решили б, что с ним что-то стряслось. Но — слава Богу, перекрестимся: ничего не случалось.

Старуха Долманян считала себя армянкой, но, строго говоря, армянкой не была, была по происхождению русской. Однако и думала по-армянски и по-армянски жила. По-русски же только ругалась смачным деревенским матом.

Она была родом из станицы Фиолетовая, в горах за озером Севан, над городком Дилижан, — из старинной станицы армянских молокан, в незапамятные времена высланных из России и расселившихся по Кавказу. Причем — из станичной знати: ее дед был старостой молоканской общины, отец, как водится, по наследству — председателем колхоза.

С ранней юности она ощущала себя белой костью: при простонародном некрасивом деревенском лице все ж таки несла она породу, была в молодости статной, с великолепной фигурой, грудастой и привлекательной девушкой. Росла на особом положении: скажем, никто из молоканской молодежи и помыслить не мог отлучиться вниз, в Дилижан, посмотреть «Чапаева» в клубе, о танцах и говорить нечего. А она, Лена Мамонтова, — пожалуйста. Она была избавлена и от непременных молоканских посиделок по избам, и от пения псалмов, все-таки — председательская дочь, в войну и вовсе все перепуталось, а там она уехала в Ереван и поступила в Политехнический. И остались позади стеклянной чистоты горная речушка Ара, полная темно-полосатой игривой форели, и заросли шиповника на склоне, и мощные дубы на подножье снежных гор, и персиковые сады внизу в долине, и деревенское приволье, и темно-синее горное армянское небо, какого нет в городах, — ее молоканская юность закончилась.

Односельчане не знали, конечно, что уже на втором курсе она вступила в комсомол, как сокурсники не знали, что активистка Леночка — из сектантов ; на пятом она вышла замуж за приземистого крепыша армянина Долманяна, тоже из простой хорошей семьи, но — подающего , как она выражалась; после окончания — сразу аспирантура, потом защита кандидатской, работа в институте, к тридцати пяти — она уже доцент; Долманян — заместитель директора крупного завода, потом и директор — правда, заводика поменьше.

Еще дети были маленькими, младшему Артуру семь, дочери Анжелике девять, а чета Долманянов — оба с партийным стажем — уже стала, быть может, не самого высшего разбора, не из тех, конечно, у кого обувная фабричка, или ресторанчики, или цеха, но определенно ереванской знатью. Мадам Долманян вышла в гранд-дамы: ее знали во всех комиссионках, шуб — пять штук, коллекция шляп — шляпы ей шли, уверяли многочисленные поклонники, сервизов десять, в заветной шкатулке — золотишко, серьги и броши, колечки с бриллиантиками хороших карат, дача с розариумом — пятнадцать километров от подъезда до крыльца, квартира трехкомнатная в центре, в доме розового туфа, как положено; у Папы — так назывался муж в семье — «Волга» служебная черная, своя — белая с оленем на капоте, путевки профсоюзные на обе стороны света — в Монголию и в страны народной демократии, однажды даже в Югославии были; сын Артурка — по комсомольской части, дружит с племянником самого , Анжи — девочка некрасивая, в отца, но вышла замуж удачно, в богатую семью: свояк, как он не совсем правильно именовался, то есть отец зятя, — краснодеревщик…

Несчастья обрушились на семью Долманянов вместе с крушением родной коммунистической власти.

Едва отменили коммунистов, у Папы сделался инсульт, знал, что из директоров наверняка погонят, у нового режима после шестидесяти на хлебном месте не засидишься. И Долманян-старший, разбитый параличом, уже не встал. Старуха — она была, впрочем, еще хоть куда, груди торчком, на улицах и молодые оборачивались — не отходила от постели мужа, мыла, подавала судно, — так прошли пять долгих лет, и она-таки состарилась прежде, чем стала вдовой.