Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Куда ты, Федоровна, твою переехать, воду посливала, перепахать, перевеять, воды совсем нету, пережать, перебрать, рассортировать и дезориентировать!

Завозилась на коечке своей Воскресенская, забарахталась, пробудилась, возмущенными стонами пружин заявляя неудовольствие этим шоферовым лексическим набором. Разом зашушукались и на мужской половине, а Воскресенская подумала: вот наплакалась вчера, глаза опухли, нельзя, чтоб видели, а вставать надо, надо вставать… Тетя Маша же, чертыхаясь шепеляво, бормоча старчески, точно постарела за ночь, принялась искать под раскладушкой тапочки. И вдев-таки усталые ноги в обувку, начала раскачиваться на раскладушке, чтоб в выигрышный момент от нее оторваться, и крикнула сипло при этом:

— Да в кастрюле ж налито!

— Нету в кастрюле, — наждачно проскрипел шофер, — нигде нету.

Тетя Маша поднялась-таки, развела пары, тронулась с места, а при этом думала: легли поздно, с этого кружится…

Лишь койка Воскресенской приглушенно всхлипывала, точно та натягивала одежду, не вставая с постели, пока тетя Маша преодолевала дистанцию до кухни. Потом весь аккомпанемент поисков повторился до ноты, снова пусто и раздраженно перебранивалась посуда за стеной, нервно ворчали канистры и фляги, затем голосом, внезапно расчистившимся, шофер выкрикнул отчаянно: нету же, что я говорю!

Тут все повскакали с постелей. Набились, полуодетые, в кухоньку, каждый совал свой нос туда-сюда бестолково, толкались, теснили один другого, огрызались — всякому нужно было во всем и самостоятельно убедиться.

— Там нету? А там?

— Нет, вы во-он куда загляните!

— А в бидончике, в бидончике-то?

— Да нечего там смотреть: в бидончике, тоже мне. В бочке должно быть, вот где.

— Без тебя не догадались бы туда заглянуть, как же…

— Я-то оставляла, точно знаю, что оставляла. Потому в голове еще было, чтоб не дай бог всю израсходовать…

— В печке, а не в голове! Наоставлялась! — Шофер подтянул бесполезно труси. — Здесь тебе что, Федоровна? Пустыня здесь. А не у зятя на кухне. Оставляла она. А ведь я ж тебя предупреждал, когда посуду полоскала…

— Да я чуть брала.

— Вот и чуть.

— А потом соленой…

— А я, — ввинтился парень между ними, — утром вчера все дополна наливал, когда водовоз был. И бочку, и бидоны. Ума не приложу, — добавил он, но не подумал ничего: слишком уж вчера перепил, с непривычки было не до думанья.

— Ничего не понимаю! Ничего! — вскрикнула тут Воскресенская. — Будто кто-то нарочно вылил!

Все молчали. Да и ее мысли были далеко, а шумела она скорее по обязанности. И все не могла откуда-то издалека вернуться.

— Я ведь предупреждала, сколько раз предупреждала, чтоб всегда проверяли перед тем, как брать. Разгильдяйство это, вот что. А на технические нужды, — повернулась она к поварихе, — вообще всегда надо брать соленую. Вот в следующий раз…

Но что в следующий раз — не договорила, глаза ее ушли куда-то мимо поварихиной головы, и казалось, что никак она до конца не проснется…

Володя в смущении закрутил круглой своей башкой, толстой широкой ладонью принялся растирать и мять шею, а Миша думал: может, и последняя была, кто его знает, значит, последняя, во как… И он взглянул на Володю, и тот на него. Отвернулся поспешно, и показалось, что Миша нагловато ему подмигнул, мол, не бэ, не скажу никому, оба виноваты, хоть вода и пошла на твое, прямо скажем, промытье, — и он все мял и мял шею, и крутил головой, и было больно.

Но шофер и тут первым оправился.

— Ладно, — снова подтащил резинку от трусов чуть не до ребер, — переживем, погрузимся. У казахов займем. Там, глядишь, водовоз прикатит. Он, Толик-то, всякий день, а пока…

— Но у п-пастухов может оказаться тоже ограниченный з-запас, — вымолвил Володя, неприятно для себя краснея, расправившись с шеей и почесывая теперь под левой грудью.

— А пока, — не обращая внимания на Володю, а косясь на Воскресенскую, — у нас портюша есть. Водичка тютю, вышла вся, но портюша. Тоже ничего, мокрая…

Воскресенская не ответила. И шофер подумал: даст, не зверь же она, чтоб не дать, да в такую-то погодку…

За столом сидели в прежнем порядке.

А метель за окном наяривала, в комнатах знакомые некогда предметы подернулись точно вьюжной дымкой, расплылись в аквариумных, желтых с прозеленью, потемках, формы их стали призрачны, очертания матовы. На столе перед сидевшими посреди неубранных тарелок, двух пустых сковород, пленку жира в которых припорошило мелким песком, двух же дочерна прокопченных ламп, за которыми никто уж не следил вечером, так что они начадились в свое удовольствие, с запекшейся томатной приправой банок из-под консервов и чесночной шелухи, возвышалась большая бутыль, «огнетушитель», как называл ее шофер, с мутным содержимым, напоминавшим цветом слабую марганцовку, и с мощным, чуть не в сантиметр, слоем трухлявого, рассыпчатого осадка. Из бутыли выкачана была уж почти треть, разлита по вчерашним, до сих пор вонявшим сивухой стопарикам, но еще не пита. Налито было всем, даже парню, перед каждым лежали и кой-какие бутерброды, приготовленные на скорую руку вместо завтрака, который решили отложить, так как и кашу сварить было не на чем, но никто не только не пил еще, но и не жевал. Все сидели смирненько, один шофер елозил… Воскресенская же молчала. Опустила голову со встрепанными, не чесанными еще с момента пробуждения волосами — то ли думала, то ли другим давала возможность продумать создавшееся положение, не замечала томительности момента.