Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Хочешь клубники? — спросил он. — Я зашел по пути на рынок. Хочешь?

— Сейчас выйду… спасибо… очень хочу.

Он не уходил. Тогда я взглянула на себя его глазами — глазами, читавшими недавно письмо актрисули. Занавеска сильно просвечивает, видны одни контуры моего тела, мои худые в мурашках ноги, представившиеся мне сейчас вполне лягушечьими, моя съеженная от холодной воды грудь. И тут же его глухой голос — или за шумом воды казалось, что глухой:

— Дай мне бритву. Там… на полке.

Его рука потянулась в прогал, я едва успела рассмотреть полочку, на которую он указывал, как мыло попало в глаза, я зажмурилась, наобум тоже протянула руку. Наши пальцы встретились, руку его била дрожь, передалась мне, глазам было больно, рука моя мокрая, скользкая, чувствую, он целует ее, сперва кисть, потом локоть. Я барахтаюсь под струей, свободной ладонью тру глаза, лишь сильней втирая мыло, от стыда, что он видит меня голой, ежусь, сжимаю ноги, скольжу, почти теряю равновесие, и вместе горячая волна подступает снизу, вздохнуть нельзя, мыло щиплет, непроизвольно рот открывается, какой-то стон вырывается у меня. Раздается грохот, ванна ходуном заходила от удара, что-то тяжелое шлепается об пол, и рука, которую он целовал только что, оказывается свободна. Когда я наконец смогла открыть глаза, увидела, выглянув из-за занавески, что он сидит на полу, мотает головой, рот приоткрыт, ловит воздух, глаза мутные и бессмысленные. Владик, Владик, шепчу я, что с тобой, хотя понимаю уже, что это обморок, хочу помочь ему, но нет ни халата, ни полотенца. Через секунду он пришел в себя и вышел.

Что я чувствовала, когда шептала: что с тобой? Чувствовала, что все для него сделаю, испугалась, наверное, но вместе — сладко было это шептать. И то именно, что сладко, многое определило, я власть над ним почувствовала, еще не остыв от ревности, да еще в таком возбуждении… Я оделась, вышла, он сидел на постели, на разбросанном белье, на котором я спала, и пил красное вино из длинного бокала. Лицо белое, под глазами круги. Он слабо улыбался, он выглядел как человек, принявший решение, связанное с унижением, осунулся, покорился.

— А где Тенгиз? — спросила я, непроизвольно закрепляя успех, тут же поняла, что попала в точку.

Он еще больше ссутулился.

— Тенгиз не придет.

Я присела напротив, он допил вино. Мне было видно, как двигается его кадык.

— Мы с Тенгизом — братья, — сказал он. Губы его были красными от вина, он облизнул их.

Я молчала. Клубнику он успел пересыпать в вазу, и я алчно уставилась на нее… Его обморок, его согбенная фигура, его дрожащий голос, жадность, с которой он пил, моя ревность, моя жалость, моя победа… И он ничего не говорил, смотрел на меня просящим взглядом. Тут я почувствовала, что у меня болит зуб. Нижний, коренной. Иногда, если продует, у меня случались флюсы, щеку распирало, а перед этим возникала ноющая боль, как сейчас. Ночью продуло, подумала я…

Странно, прекрасно помню полочку, на которой лежала бритва, млечно-мутную занавеску, горку алых ягод в пупырышках и росе. Не помню только своего впечатления от его обморока, точно каждый день мужчины грохались передо мной в обмороки, целуя мне руки. Расскажи нечто подобное Тамарочка — ни за что бы не поверила. Теперь, задним числом, для меня в этом обмороке — чуть не отгадка всего, тогда же…

— У меня болит зуб, — сказала я. Приложила ладошку к щеке, щурясь на жаркое солнце, уже близко стоящее в окнах.

Он опрокинул бокал, стекло задребезжало, капля вина выкатилась и расплылась багровым на скатерти.

— Сейчас… анальгин. Сейчас я найду…

— Не надо анальгина.

Однако ждала, пока он шарил по ящичкам, потом раздраженно жевала таблетку, запила заботливо принесенной водой. Зуб ныл. Как я жила до этого дня? Институт, подружки, походы, вечера — будни перед праздником. И вот праздник настал, но я думаю о пустяках: о флюсе, о какой-то хинкальной, в которой непременно надо побывать, о Тбилисском море, на которое надо ехать… Нет, фигушки, на море не поеду, думала я, не глядя на него, тоскливо упирая в больной зуб язык.

Поднялись девочки. Прошли мимо, на нас не глядя, лица надутые, я уж предвидела их совместную оппозицию и капризы, вместе заперлись в ванной, принялись возиться, шушукаться… Я тоже стала собираться. Он долго глядел на меня, молча, виновато.

— Куда ты? — спросил наконец.

— Никуда, — пожала я плечами и снова взялась за щеку, вспомнив о спасительном зубе.

Девочки вышли из ванной, так же гордо прошествовали обратно. Мне надо было что-то решать. С ними и с Володей провести день вместе мне представлялось немыслимым.