Николай Климонович - Цветы дальних мест

Вот, пожалуй, и все, в чем я должен сознаться касательно возникновения ядра будущей книги. Теперь пришла пора рассказать, как ядро обрастало. Я отчетливо понимаю, впрочем, сколь малоинтересны все эти подробности всем, кроме меня и, быть может, моего критика, если таковой найдется когда-нибудь. Но правила писания предисловий — а я прилежно пролистал несколько подобных уведомлений, адресованных читателям, надеясь выудить поучительное для себя, — требуют говорить о так называемом воплощении замысла. Между тем, держась за традицию двумя руками, я, кажется, все ж переступаю ее, так нудно и долго говоря о книге, ни слова не обронив о самом себе.

Итак, воплощение. Едва центральная фигура оказалась набросанной, мне стало боязно, что она, чего доброго, перекосит любую, самую уравновешенную и спокойную, композицию. А вдруг мне не удастся втиснуть на полотно ни одной фигуры, с той же тщательностью выписанной? По полям почти не оставалось места — так тесно спина прилегла к рамке, так плотно к краю расположился скрученный в смертельном изгибе хвост, так далеко в угол залезла запрокинутая в муке голова.

Однако непонятное самому чувство не позволило мне что-либо изменить в первоначальном наброске. Оставив всякие попытки покушения на замысел, я решил прибегнуть к хитрости, если можно, конечно, назвать так мои вполне наивные и неуклюжие ухищрения. Как на некоторых иконах с изображенным на них одним ликом художник пускал по краю ковчега еще и нехитрые какие-нибудь сюжетики из жизни персонажа, так и я, оставив картинку, какой она представлена вам, стал окружать ее неким орнаментом. Вглядываясь в него пристально, вы, быть может, сумеете разглядеть в сплетении элементов, среди бумажных цветов и снов и какой-никакой пейзаж, заметить профили пяти-шести лиц. Но не решусь утверждать, что повсюду, по всему полю прежних и будущих страниц, я намеренно старался создать подобное впечатление. Заботился я о другом. Коли равновесием основного изображения мне пришлось поступиться, то именно орнаментом я хотел компенсировать неприятную для глаза аляповатость моего нелепого создания. Я вплетал в него и то, и это. Многого под рукой не нашлось, в памяти недоставало, тогда я с чистым сердцем фантазировал, затушевывая пробелы. И, лишь намалевав половину, прищурился, отступил на шаг и нашел, что вышло не совсем дурно. Сквозь орнамент проступали кой-какие фигуры, а при некоторой благожелательности в написанном можно разглядеть и движение, и ритм, и нехитрую выразительность отдельных мест… Конечно, дело прежде всего в том, что дремучие переплетения обманывают глаз. Кто не исхитрялся на куске яшмы узнать поляну с цветами, в языках пламени заметить всадника на коне, глядя в рябящую воду, схватить очертания гор, а в низком облаке, разумеется, встретить бессомненный рояль.

Заметьте, я признаюсь сразу, что все хитросплетения предприняты мною лишь для спасения центральной фигуры. Не знаю, насколько чистосердечность облегчает мою вину, не сомневаюсь, что не надо иметь семи пядей во лбу, чтоб и без подсказок угадать, как достигаются подобные эффекты и к чему предпринимаются такого рода попытки, но надеюсь, что прямодушный отказ от всяких уловок мне зачтется… Единственное, что в моей работе без обмана, — так это мои ошибки, мои погрешности. Перед лицом несметного их количества — да ведь не все я отчетливо вижу, многие упускаю близоруко — я утешаю себя, что именно в их дебрях, под их кронами может повстречаться непредвзятому прохожему любопытное чередование странностей, показаться занятная игра бликов.

Со мною так бывало в детстве. Неизменно я оказывался пораженным двумя отменно безвкусными гобеленами. На одном мальчик с длинной хворостиной мирно пас гусей в виду неизвестной мне постройки, на другом олени чутко вздымали рогатые головы, выйдя на опушку не менее неведомого леса. Колдовство в этих случаях обеспечивалось уж никак не мастерством или вкусом художника. Сюжеты были банальны. Изображения примитивны. Фактура груба, и естественно ограничен выбор цвета и тона. Лес и дом очертаниями были неправомерно схожи, гуси и олень принимали диковинные позы, но босоногому пастушонку, вдруг на удивление явственно для меня, становилось холодно в одной домотканой рубашонке босиком ранним утром на холодной и влажной траве.

Конечно, можно только догадываться, о чем думал наш герой, распростертый шагах в двадцати от кошары. Тело распластал, чешуя поблескивала в слабых желтоватых отсветах рахитичного костерка. Глубокая ночь. Россыпь звезд над кремнистой пустыней. Ухмыляющаяся в просветах облаков луна над неуклюжей серой построечкой. Тогда Он очнулся.