Николай Климонтович - Эльдорадо

По солидарному мнению матери и дочери, Марьяна после развода с первым мужем, скомпрометировавшим племя советских мужчин, могла стать счастливой только за границей — возможно, здесь отзывался древний зов исхода с последующим рассеянием. Впрочем, счастью дочери Вава сама же невольно препятствовала: во-первых, она невероятно избаловала единственную дочь, и та была несуразно для своего возраста капризна; во-вторых, она звонила дочери каждый десять минут, а если не звонила сама, то дочь нервно набирала ее номер. По телефону обе страшно шумели, ссорились и бросали трубки. Я, понятно, слушал эти разговоры только с одного конца и равнодушно, привык к тому, как истошно Марьяна орет на мать. Платонический друг, я был безучастным и незаинтересованным свидетелем, понимал, что таким образом бурно проявляется неразлучность навек и обозначается любовь, настоянная не только на личном родстве, но и на принадлежности одному племени. Это было чувство того южного градуса, какового мне никогда было не изведать. Но еще вопрос, проявляли бы подобное понимание другие.

Прицел моих знакомых, когда они привели меня к мадам Казарновской, был в том, что для меня, не еврея, она, в случае, если я на ней женюсь, сможет служить транспортным средством для перемещения на Запад по израильской визе, тогда как я в свою очередь пригожусь ей, от рождения прихрамывающей, нести чемодан. Впрочем, эмигрировать я не собирался, но мы подружились, и я с удовольствием посещал Марьяну, выпивал на ее кухне кофе с коньяком, даже приводил к ней приятелей, используя удачно расположенную ее квартиру как базу. Подчас она меня приглашала на какие-нибудь забавные мероприятия. Скажем, на свадьбу своей знакомой — продавщицы сувениров из магазина подарков на Кутузовском: Марьяна регулярно приобретала у нее безделушки на память подопечным англоязычным сочинителям, посещавшим с непонятным упорством Советскую страну по приглашению писательского союза. Продавщица, родом из далекого сибирского села, обслуживала своих покупателей не только за прилавком, но и в постели в свободное от торговли время за конвертируемую валюту. И как всякая порядочная девушка хотела выйти замуж за иностранца, так тогда было принято. Попался итальянец, который, несмотря на плюгавость, работал вышибалой в ночном клубе в Западном Берлине. Социально они были близки: итальянец тоже был из деревни, правда, не сибирской, но сицилийской. На свадьбе в модном тогда ресторане гостиницы Союз меня посадили рядом с молодыми. Жених плохо понимал по-английски, но крайне возмутился, когда я втолковал ему, что у нас в России есть обычай: первую ночь после свадьбы невеста проводит со своим школьным другом. Невеста же покачала головой и шепнула мне, чтобы я так не шутил, Сицилия все-таки. Тогда я предложил ей пари, что уже через пару месяцев она вернется на родину, но она подняла меня на смех. Пари я выиграл: она вернулась через сорок дней. Сицилиец принялся всякий день ее колотить; отправляясь на работу, запирал на ночь на ключ; и грозился продать в бордель, если она будет плохо себя вести. Девушка натурально выпрыгнула в окно и, что было духу, побежала в советское консульство.

В другой раз Марьяна позвала меня на встречу с одним своим подопечным арабом. Роскошный красавец, седеющий плейбой в костюме Hugo Boss занимал в гостинице Пекин огромный люкс, как саудовский шейх, днями, по словам Марьяны, пил виски, запивая новосветским шампанским и попирая тем самым заповеди Корана, тогда как в алькове в дальней комнате прятались гурии из местных валютных проституток. Дела шейх улаживал здесь же, не покидая номера. Он был приветлив со мной, и, учитывая, что он учился в Оксфорде, можно было не удивляться его воспитанности: разумеется, Марьяна спала с ним, иначе, зачем бы ему была нужна английская переводчица. Шейх щедро плеснул мне Black and Wihte и подарил роскошный выпуск русскоязычного журнала Лотос с переводами собственных стихов: он оказался министром Ясира Арафата по пропаганде, и журнал этот издавался, разумеется, на советские деньги. Стихи были, к примеру, таковы:

Впрочем, не думаю, чтобы эту галиматью сочинял сам плейбой, скорее всего за него старались советские переводчики.

Были у Марьяны и постоянные любовники. Один, бас из Большого театра родом из Баку, другой латыш-театровед. Никто никому не мешал: бас был женат, забегал лишь днем, между репетицией и спектаклем, а что до театроведа, то его жена была подругой Вавы по ресторану ВТО, и был он ветрен и пуглив, в расчет не принимался. Однако все это было несерьезно, а годы шли, товар залеживался, Вава волновалась, и помощи ждать было неоткуда. Несмотря на то, что носить чемоданы в Венском аэропорту я отказался, Вава все-таки примеривалась ко мне на всякий случай, несколько раз мы даже чинно ужинали вчетвером, по-семейному: Вава и Марк, Марьяна и я. Вава говорила мне дружески: господи, Коля, если ты сам не хочешь быть моим зятем, найди же девочке кого-нибудь, у тебя столько знакомых. Я бы и нашел, клянусь Богом, но тут, как говорят романисты, в дело вмешался случай. Случай назывался Андрюша. Это был мой шапочный приятель по ночной московской жизни, и однажды я непредусмотрительно привез его к Марьяне поздно вечером — допивать. Допив, он остался в ее постели — лет на двадцать с перерывами, и, когда на следующее утро у меня раздался звонок, из разговора с Марьяной я понял, что произошло непоправимое: она нашла свое счастье.