Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Чтобы русский не скучал, он дал ему патефон, но пластинка к нему была только одна. Канонада приближалась, но русские войска пришли только через неделю. Всё это время солдат заводил патефон и слушал пластинку. На ней не было музыки. На чёрном диске были записаны стихи Шандора Петефи, которые читал какой-то знаменитый венгерский артист.

Солдат не понимал слов, но ритм чтения завораживал его. Когда хлеб кончился, он заводил патефон, чтобы меньше чувствовать голод. Наконец, прибежал крестьянин и сказал, что пришли русские. Солдат вышел из леса и, конечно, попал в лапы особого отдела.

Пока шла проверка, устанавливали его воинскую часть, прошло два месяца. Немецкий плен ему грозил расстрелом. Солдат сидел в камере и горевал. Неожиданно непонятные венгерские стихи прорвались в его сознание. Он вдруг понял, что помнит наизусть всю пластинку. Незнакомый язык осел в его мозгу сам собою, без усилий. Чарующий ритм стихов венгерского классика помогал произносить странные, непонятные солдату звуки чужого языка. Он удивлялся сам себе — стихи лились и будоражили душу. Они вдруг стали музыкой, которой он почти наслаждался. Теперь это отвлекало солдата от тревожных мыслей о будущем.

Но всё кончилось благополучно. Нашлись бумаги, объясняющие, при каких обстоятельствах его часть попала в плен. Солдата подкормили, зачистили в отделение разведки. Войну он окончил под Берлином. Позже он разыскал родных и окончил институт, в который поступил ещё до войны.

Солдат стал известным учёным, руководителем лаборатории. Это обстоятельство и привело его с группой сотрудников на конференцию в Будапешт. Терпкое венгерское вино развязало память старого солдата, и снова полились прекрасные строки стихов, непонятные самому профессору. Как объяснил потом переводчик, стихи привели в восторг венгерских слушателей тем, что читались на прекрасном, выразительном языке, точь-в-точь повторяющем интонацией знаменитого в прошлом венгерского исполнителя.

Вот какие неожиданные сюрпризы преподносят нам иногда человеческая память.

Летом далёкого 1967 года судьба свела меня с удивительным человеком, сестрой художника П.Н.Филонова — Евдокией Николаевной Глебовой.

Старый вагон электрички, на которой я возвращался с работы в город, был почти пуст, а потому скрипел и громыхал. Читать было невозможно, и я стал наблюдать за пожилой дамой, сидящей напротив. Ехала она не одна, к её ногам, мучаясь от тряски, прижимался небольшой пёс. Породы он был редкой, в больших городах уже почти исчезнувшей. Умные преданные глаза и хвост крючком выдавал в нём подлинного "дворянина", то есть попросту дворнягу. Всё внимание хозяйки было поглощено мучениями её друга. С трудом наклоняясь, она поглаживала собаку, говорила ей что-то ласковое и, наконец, взяла пса на колени. Пёсик лизнул руку хозяйки, успокоился и задремал.

Когда поезд подошёл к платформе, дама попросила меня снять с полки её сумку. Сумка оказалась увесистой, и я предложил проводить хозяйку пёсика до автобуса. Однако она сказала, что живёт недалеко, на Невском, хочет пройти пешком, и мне ничего не оставалось, как сопроводить её до дома.

Мы разговорились. Ещё в вагоне я залюбовался её голосом. Это было природой поставленное низкое контральто глубокого бархатистого тембра. Слова её лились не спеша, она по-петербуржски чётко договаривала окончания. И сама выглядела, несмотря на возраст, высокой и стройной. В облике её чувствовалось достоинство, я бы даже сказал, величавость. Казалось, она не шла, а шествовала, и даже пёс, охраняя хозяйку, весьма важно вышагивал рядом. Моя новая знакомая раньше сама пела на сцене, а позже много лет преподавала пение.

— Но всё это в прошлом, — сказала она.

— Значит, пришло время отдыхать, — не слишком кстати заключил я.

— О, что вы! Отдыхать некогда. У меня много забот по коллекции брата. Он был художником.

— Он умер?

— В блокаду, от голода.

Недавно я читал книгу о художниках Эрмитажа, переживших блокаду. Поэтому представил себе подвалы музея и измождённых людей, работающих в них.

— Может быть, я слышал о работах вашего брата?

— Вряд ли, вы ведь, кажется, врач?

— И всё-таки, как его фамилия?

— Филонов.

Я даже остановился от удивления.

— Как вы сказали?

— Филонов. Павел Николаевич.

— Боже! Да я … Как не знать! Филонов! Это же великий художник.