Иэн Макьюэн - Солнечная

Южный полюс поместился под северным по картографической случайности, но Биэрд не мог отделаться от ощущения, что он – около вершины мира, а все остальные, включая Патрицию, – под ним. Таким образом, он мог озирать жизнь сверху, и в эту неделю послеполуденные арктические сумерки стали чем-то вроде сериала, когда за чашкой какао он напоминал себе, что жизнь его скоро станет совсем пустой и он должен начать ее сызнова, взять себя в руки, сбросить вес, набрать форму, жить организованно и просто. И наконец заняться всерьез работой, хотя не представлял себе, какая это может быть работа, отдельная от его конкретной славы и не облегченная благодаря ей. Неужели он вечно будет выступать с одним и тем же циклом лекций все о том же своем маленьком вкладе в науку, заседать в комитетах, быть Персоной? Ответов у него не было, но размышления утешали, и он нередко засыпал в темноте, в три часа дня, и просыпался голодный с возобновившейся тягой к vin de pays.

После спасения от медвежьих клыков никаких авантюр он больше не предпринимал. Смелые уезжали с Яном в горы, или рыли пещеру в снегу, или обследовали на снегоходах крутую скалистую долину на дальней стороне фьорда. Он ежедневно проводил два-три часа на воздухе, возился вместе с другими. Его брали помощником: держать конец веревки, выпиливать блоки для Хесуса, подносить Пикетту микрофоны, участвовать в танце перед кинокамерой. Для этого надо было с десятком других людей цепочкой, мерным шагом пройти по прямой двести метров, потом повернуть под прямым углом и пройти столько же до следующего поворота. Это успокаивало, думать не надо было, ему говорили, что делать. В более теплом климате и более здоровом состоянии он, возможно, подъехал бы к хореографу, стройной Элоди из Монпелье, особенно если бы она была без мужа, круглоголового фотографа, когда-то игравшего в регби за Францию. У Стелы Полкингхорн тоже был муж – координатор Барри Пикетт.

Так что жизнь у Биэрда упростилась. Мало интересуясь искусством и изменением климата и еще меньше искусством вокруг изменения климата, он держал свои мысли при себе, был приветлив и с удивлением обнаружил, что пользуется некоторой популярностью в группе. Когда он выходил на лед и выполнял поручения, мысли его оставляли. Однажды в обеденное время он вынес из корабля чашки с томатным супом, замерзшим, пока он спускался по сходням. Их вмонтировали в скульптуру. Настроение у него поднялось, во всяком случае перестало падать. Он снова задумался о своей физической форме. Всего десять – двенадцать лет назад он сносно играл в теннис, компенсируя свой малый рост хлесткими ударами с лета у сетки. Когда-то и на лыжах катался почти хорошо. Восемь лет назад он еще мог достать руками до пола. Ведь нет же ничего неизбежного в том, чтобы толстеть от месяца к месяцу, пока не умрешь? Он стал предпринимать ежедневные прогулки по фьорду – трехкилометровый маршрут вокруг корабля в сопровождении Яна с винтовкой. После второй экскурсии, лежа на койке с болью в ногах, он принялся мысленно составлять список продуктов, к которым нельзя прикасаться. Он весит на семь килограммов больше нормы. Действуй сейчас или умрешь преждевременно. Зарекся от всей привычной еды – от мучного, от говядины, от жареного, пирожных, от соленых орешков. И от чипсов, к которым питал особую слабость. Были и другие продукты, но он уснул, не закончив списка. Последние три дня пребывания на корабле он соблюдал новый режим.

Со второго дня беспорядок в гардеробе стал заметен даже Биэрду. Он подозревал, что ему ни разу не удалось надеть одни и те же ботинки. И хотя на третий день он завернул свои очки (эти были целые) в свой шерстяной шлем, на четвертый день они исчезли, а шлем валялся на полу, насквозь мокрый. В то утро он увидел и несколько комбинезонов на полу; похоже, по ним ходили, и он решил, не особенно присматриваясь, что его костюма среди них нет. Когда они с Пикеттом записывали звук ветра в такелаже корабля, тот признался, что два дня ходил в двух левых ботинках. Но Пикетт был закаленный человек и, видимо, не испытывал неудобства. Биэрд испытывал. Он не был коллективистом, но некоторые приличия считал обязательными – и для себя, и, следовательно, для других. Он всегда вешал свои вещи на один и тот же крюк, номер семнадцать, и был разочарован, заметив, что другие не в состоянии придерживаться такой простой процедуры. Отдельной проблемой были перчатки – без них невозможно было выйти наружу. Он предусмотрительно засунул их вместе с внутренними в свои ботинки. На другой день ботинки исчезли.