Иван Сергеев - Два лебедя

Когда занял свое место на верхней полке, поезд дернулся, разогнался и запел. И ни одной мысли о катастрофе, угонщиках самолета или заложниках.

Москву проехал, как старинную дворянскую усадьбу. Вышел с вокзала, спустился в метро и снова на вокзал. А только, пересев с поезда на поезд, вновь очутился я на верхней полке, а мыслями давно в Осетии.

В поездку я взял с собой несколько книг Сидни Шелдона. За чтением книг и размышлением о днях моей юности, проведенных в Осетии, незаметно пролетело двое суток. Я, можно сказать, не успел вспомнить обо всех счастливых днях, проведенных в Алании, как поезд остановился в селе Михайловское.

А вот и улица героя Советского Союза Ярового с памятником, цветником и железной оградой. У этого памятника раньше принимали в пионеры. Теперь собирались на митинги. Целая эпоха канула в прошлое, а в настроениях осетин, ставших мудрыми старцами, мало что изменилось.

У высокого кирпичного дома я остановился. Пронзительный звонок и звонкий лай собаки нарушили щемящую тишину. Дверь открыла тетя Настя. Она почти не изменилась. Взглянула на меня вопросительно и не узнала: слишком долго меня здесь не было. Я стал мужественным и сильным.

– Ты кто? – спросила она.

– Сын Ладо, – кратко ответил я.

– Ой, Виктор! – обрадовалась тетя Настя, жена дяди Пети. Она широко распахнула дверь и впустила меня во двор.

Здесь мало что изменилось за время моего отсутствия. Каждая вещь лежала на своем месте. Квадратный, покрытый бетоном двор, был недавно полит из шланга. С навеса спускался виноградник. Он разросся и в жаркие дни создавал упоительную прохладу.

Я не успел налюбоваться этим дивным райским уголком, как на моей шее повисла двоюродная сестра, Людмила. Я чмокнул ее в щеку, ласково погладил по голове и спросил про дядю Петю, с которым много лет назад отдыхал вместе с отцом на Черном море.

Прошло слишком много лет, и дядя Петя мог состариться за это время и превратиться в немощного старика.

Я стал подниматься за сестрой по бетонным ступенькам на крытую террасу. Вошел в комнату, потом в другую. Сестра, опережая меня, показывала дорогу. Дядя Петя лежал в постели. В этом высохшем от тяжелой болезни старике я едва узнал высокого статного осетина, который в детстве носил меня на руках. Тут уж я не мог сдержать своих слез и, рыдая, попросил у дяди прощения, что так долго не приезжал.

Встреча с родным дядей произвела на меня удручающее впечатление. Однако могучая здоровая карма дома сделала меня значительно сильнее. Я получил неожиданно и мудрость, и знание, чтобы успешно закончить книгу о Матрице. Но мне следовало посетить следующий дом, чтобы стать еще крепче.

До боли знакомой дорогой я вышел к Тереку. Это был уже не тот могучий Терек, который я помнил с детства. Бурный и своенравный, воспетый Лермонтовым, он лишился и широты, и силы, и могущества. Осталась о нем лишь светлая память детства да горькое сожаление об этой встрече.

Я помнил Терек иным. Широким, грозным и полноводным, каким он становился во время весенних паводков и осенних разливов. Теперь он укрощен, став послушным, скромным, немым. Бетонный мост, перекинутый через Терек, кажется излишним произведением архитектуры. Он высокий, широкий и длинный. Но даже до его значительной высоты доносится зловоние умерщвленного исполина, воспетого и забытого.

Солнце не греет, а обжигает. Под мостом высохшее русло реки. Сквозь камни уже пробивается колючая неприхотливая трава. Лишь в самом конце моста несется узкий зловонный поток. Эти последние метры я стараюсь пройти быстрее, перепрыгивая через лужи.

Я задержался ненадолго у старой мельницы. От нее остались одни развалины. А в памяти иное: вращающиеся жернова, и вода, стремительно бегущая по узкому желобу на лопасти колеса. А внутри мельницы мужчина в белом переднике, и мука, бегущая тонкой струйкой в огромный мешок. Все это навеки запечатлелось в моей цепкой памяти и в памяти осетин, живущих в Ногире. И необходимо воплотить память живущих стариков в искрометном слове. Жажда знания привела меня ко второму дому.

Здесь все иначе. Железная высокая дверь открыта для всех. Вещи не знают своих постоянных мест. Они, словно сами перемещаются по ночам и разговаривают друг с другом. Я вошел во двор. Передо мной стоят Заира и дядя Татаркан. Они радушны, просты и сосредоточены. Глядят на меня с изумлением, пробегая мысленно отрезок времени со стремительностью горной реки.

– Виктор! – первой вскрикивает от радости Заира, жена дяди Татаркана, и крепко обнимает меня. После чего я попадаю в медвежьи объятия дяди. Их радость так естественна, что пробуждается весь дом, его стены, стропила и черепица. А вслед за этим все живое выбегает из дверей дома и бисером рассыпается под ногами. Это крохотные дети моего брата, Таймураза: Бисо, Казик и Карина.