Александр Иванченко: Автопортрет с догом

Мара ничего не поняла, но на всякий случай обиделась. Впрочем, перешла на другие эпитеты: «дивный», «чудесный», «прекрасный». Ей они казались более употребительными. Париж же вспоминать не бросила. Собственно, к ее эпитетам я придирался потому, что мне не нравились эти общие места ее воспоминаний: Монмартр, Пер-Лашез, Монпарнас. На Монмартре она купила цепочку, а на Пер-Лашез — брошь. С рук, как она говорила, — вместе с цветами. «Старичок в черной шляпе продавал». Подходящее место для галантереи.

Еще Мара была на озере Балатон. И в Болгарии, на Золотых Песках, — тоже. И любит скрипку. И виолончель. И свадебный марш Мендельсона. На клавесин и Шестую Чайковского она пока не притязает.

Когда она вспоминает о своих путешествиях, остановить ее невозможно. Да я и не пытаюсь. Мне это просто не по силам. Я просто сижу и креплюсь и потихоньку потягиваю клюквенный морс или «пепси» — спиртного я с некоторых пор не употребляю. И подмигиваю у всех на глазах Маше (она краснеет). И глажу под столом Дези.

Но все-таки однажды, когда Мара и ее муж, после основательного подпития, опять пустились в воспоминания, и опять речь шла о Лувре (Серж, правда, здесь быстро иссякнул), и вдруг выяснилось, что Мара «видела» там в одном из залов портрет Жанны Самари и м-ль Анну Ренуара, я не вытерпел и навсегда положил конец ее панъевропейским воспоминаниям тем, что спросил:

— А не видели ли вы, Мара, — мы никак не можем перейти с ней на «ты», несмотря на все попытки с моей стороны, — а не видели ли вы там, Мара, «Трех медведей» или, скажем, «Ивана-царевича на сером волке»?

Потому что нельзя же, в самом деле, культурному человеку, каким себя Мара считает, путать этих знаменитых Ренуаровых женщин с какими-то другими портретами Лувра. Потому что Ренуар так же является эмблемой Пушкинского музея, как, скажем, Брюллов, Суриков и Левитан — Третьяковки, Боттичелли — галереи Уффици, а Леонардо и Ника — Лувра. Да и вообще была ли она там?

Мара спохватилась и покраснела. Но забыть мне этого не могла. Все мои запоздалые любезности и заискивания были безжалостно отвергнуты Марой. Альбом импрессионистов, который Алиса, наивная душа, пыталась подарить ей на день рождения, она попросту «забыла» у нас, усмотрев в нем подарок не без смысла.

Мы вышли в прихожую. Мара усиленно благодарила хозяев. Все было просто превосходно. Она просто не запомнит другого такого удачного вечера.

— Да, отменненько, — плотоядно подтвердил и Серж.

«Наполеон» (которого они так и не отведали — держали диету, но рецепт которого Мара из вежливости взяла) выше всяческих похвал. Я (я!) просто счастлив, имея такую супругу. Мне просто дико повезло. Я возразил, что печенье у Мары получается не хуже. Она кокетливо согласилась. Под эти гастрономические комплименты мы и расстались, и, когда створки лифта сошлись, оставляя за собой гаснущую ленивую улыбку Мары, и кабина понеслась вниз, я понял, что на сегодня спектакль закончен, и облегченно вздохнул.

Впрочем, надо еще будет проводить домой Машу. На сегодня от этой добровольной обязанности она меня, кажется, не освобождала.

Гостей мы принимаем регулярно. Одних и тех же, две-три пары, не больше. Даже чужие дни рождения мы празднуем у нас. Считается, что у нас большая квартира и что от нас удобнее всего добираться домой. Поэтому. Но я думаю, что дело здесь не столько в квартире и транспорте, сколько в том, что мы с Алисой равнодушны к нашим гостям. Это создает уют. Я — больше, Алиса — меньше, я, втайне, — пристрастнее, Алиса — холоднее; но все равно это создает уют. Тепло моего равнодушия так участливо, так сокровенно, что может сойти за дружбу. Прохладца и высокомерие Алисы трактуются, вероятно, как зависть к неким предполагаемым достоинствам ее подруг. Это также согревает отношения. Что делать с этими умершими дружбами, которые уже никому не нужны? Я ценю их: они дают мне благословенный опыт.

Знакомы мы давно, но так и не знаем друг друга. Все это, собственно, знакомые Алисы, не мои. Кроме Кости. На мой взгляд, все это люди для нас случайные. Случайные в том смысле, что их могло и не быть в нашей жизни, ничего бы в ней не изменилось. Впрочем, нет: я сказал это, подчиняясь стилистическому автоматизму. Мы искали их. Мы нашли их. Мы заслуживаем их. Трудно вообще представить себе какие-либо внешние, так называемые с л у ч а й н ы е обстоятельства, способные вызвать наши внутренние изменения (я говорю о них), — скорее, эти последние предопределяют течение событий. Так что всякий раз мы пожинаем во внешнем мире лишь то, чего искал наш дух. Не иначе.