Олег Борушко - Продаются щенки

— Побединская — это какой-то атас! — сказал Сашулька в конце сентября после занятий.

Вдвоем направлялись в картинную галерею на Крымской набережной, где варили кофе на песке.

— Ты откуда ее знаешь, Платоныч? — Сашулька забежал вперед.

— Хм…

— Ну, ты мужик! — восхитился Сашулька. — Познакомь.

— Кроссовки, — сказал Георгий.

— Платоныч, н-ну ты… я ж говорил — маман болеет.

Сашулька был собиратель. Он коллекционировал фотографии голых женщин, то же и карты, однажды занес было в коллекцию «Купальщиц» Сислея, но спохватился; собирал обертки от жевательной резинки и обклеивал туалет, где они жестоко коробились от русской сырости. Любил твердые пачки от сигарет, не брезговал и мягкими.

— Утром кроссовки — вечером Татьяна, вечером кроссовки — утром Татьяна, — сказал Георгий.

Денек стоял туманный, весь — в неясных бликах и конопушках. Копопушки облепили и лицо Георгия — крупные родовые пятнышки, какие нередки на малороссийских лицах.

В кофейне царил художественный полумрак.

— Хериков — скотина, — сказал Сашулька. Он любил внезапные начала. — Говорят, точно на Маринку прицелился. Думаете, ему охота в эту долбаную Корею? Уже внаглую пялится, идиот.

Марина была блондинка с глазами распутными до какой-то даже святости. Папа Никулин вынырнул неожиданно из серой мышки деканата в секретари парткома и получил в руки печать с надписью по кругу «КПСС для характеристик».

На Марину сразу позарился друг-Оприченко, арабист-придурок, но она внезапно вышла замуж за Лебедева, похожего на ректора Уткина, и друг-Оприченко, обидевшись, рассказывал так уголком рта:

— Мэн, она с ним жила-то две недели, а потом говорит ему, ты, говорит, есть сексуально неполноценное существо с комплексом маркиза де Сада. А я, говорит, предпочитаю мужчину пусть и с тем же комплексом, даже желательно, говорит, с тем же, но с противоположными физическими особенностями. Вумэн!

— Что ж, Маринка — хороший кусок, — задумчиво сказал Георгий, — партком при всех обстоятельствах жизни не лишний.

Сашульке едва стукнуло одиннадцать, когда в один прекрасный вечер мир бесповоротно разъехался на две части — мужскую и женскую, и пропасть легла прямо на детское сердце.

Машка Соседова, из пятиэтажки сбоку капотненского гастронома, влезла в шалаш и, запыхавшись, выговорила, стоя на четвереньках:

— Пацаны… спрячьте быстрее, а то Канава… за мной Канава…

— Давай! — Витька Колун, из седьмого «Б», худой да ранний, схватил Машку повыше локтей и втянул к себе куда-то в угол. Все замерли, прислушиваясь. Канава — рыжая, злая и распутная — могла в свои пятнадцать дать шороху не только что Машке, а и родителям Машки — когда находило. Но сквозь разнобой дыханий пробивался лишь шепот капотненского пруда да скрип лесочка позади шалаша. Слушать было страшновато. Наконец кто-то хихикнул, все завозились, хихик расширился, слился с возней, и Сашулька, притаившийся у входа, вдруг почуял в звуках другой смысл. Захватило дыхание…

— Суслик! — грубо позвал Витька. — Давай на шухер.

— Да че ты, че ты, — пришел в себя и сразу заныл Сашулька.

Витька выпростался из угла, перебрал руками по чьим-то ногам, подлез к уху:

— Машку пощупаем, дурак, — зашептал он, — ты постой там, потом Таракаку пришлю — сменит. Ну!

— Ага, — сказал Сашулька и с стесненным сердцем полез из шалаша.

Он ходил вдоль опушки, послушно вертя головой туда-сюда, но не видел ни пруда, ни песчаного берега, ни леска. Он весь был там и неприметно сдвигал пост ближе и ближе.

Из шалаша доносились странные звуки — не то постанывание, не то сдавленный смех по-над шуршанием лапника, который натащили внутрь для мягкости.

Чудно, но щупать Машку наедине — пе представляло для Сашульки совершенно никакого интересу, и мысли такой отдельной в голову не забиралось. Но вот когда все, сейчас, в куче — тут таилась особенная заманчивость, и отраженно зажигались острые и сладкие искры в глубинах слабенького его организма.

Он маялся, страстно ждал смены и боялся ее, до треска в ушах вслушиваясь в шалаш. Странное дело, на удивление отчетливо, почти бездыханный, он представлял сию секунду ощущения Машки, такие щекотные, но что точно чувствуют пацаны и Колун — оставалось за гранью телесного воображения.

Наконец возня в шалаше усилилась, пошел дым, фанерка отодвинулась, и… вылезла Машка во всей жаркой красе. За ней оживленные, но по-новому сдержанные пацаны. Последним вылез Витька с бычком «Казбека» в зубах, сказал зычно: