Герта Мюллер - Сердце-зверь

— Вот эти жесткие, — пояснил Курт, — дома они используют их вместо ершиков для бутылок. А вот эти мягкие, ими играют дети.

Другая фотография: лежащий на земле теленок. На нем сидят трое. Один — у самой шеи. Он в резиновом переднике и с ножом в руке. Позади стоит еще один, со здоровенным молотом. Еще несколько мужчин, пригнувшись, стоят полукругом; в вытянутых руках — кофейные чашки. Следующая фотография: сидящие крепко держат теленка за уши и за ноги. Следующая: глотка теленка перерезана, кровь хлещет, мужчины подставляют свои кофейные чашки. Следующая: они пьют. Наконец: теленок лежит один, в помещении цеха. На заднем плане — чашки, на подоконнике.

Еще на одном снимке была разрытая земля, кирки, лопаты, железные ломы. И в отдалении куст.

— Здесь сидел тот бритоголовый в одном белье, — сказал Курт.

Курт показал нам на снимках своих работяг.

— Вначале, — сказал он, — я не мог в толк взять, с чего это они мчатся сломя голову в цех. Мой кабинет в другой части здания, из окна видишь поля, деревья, кусты и камыши, — на это вот и полагалось мне смотреть в обеденный перерыв. Они не хотели пускать меня в тот цех. В любой другой — пожалуйста, только не в этот. А теперь им все равно, смотрю я или нет.

Георг откупорил вторую бутылку. Эдгар по порядку разложил фотографии на траве. Все они на оборотной стороне были пронумерованы.

Мы сидели перед этими фотографиями, как те мужчины перед теленком.

— У меня есть и другие снимки, — сказал Курт, — на них коровы и свиньи.

Он показал мне того рабочего, который уронил ему на руку железную балку. Оказалось, самый молодой. Курт завернул фотографии в газету. И вытащил из кармана зубную щетку.

— Ко мне приходил Пжеле, — сказал Курт. — Забудь-ка ты эти фотографии у портнихи.

— Лучше у Терезы, — сказала я. — Приноси и остальные.

— Это кто, Тереза? — спросил Георг.

Я уже открыла было рот, но Курт меня опередил:

— Разновидность портнихи.

— Женщины всегда ищут поддержки у женщин, — сказал Эдгар. — Становятся подружками, чтобы жарче друг друга ненавидеть. Чем сильней их взаимная ненависть, тем чаще они встречаются и тем больше времени проводят вместе. Я это по училкам знаю. Одна — шу-шу-шу, другая ухо ей подставит, губы распустит, а губы-то как сморщенные сливы. Звонок дадут, а им все не расстаться. Торчат и торчат у двери класса, одна другой на ухо: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Вот пол-урока и проваландаются. И на перемене та же история.

— О мужиках, конечно, шушукаются, — сказал Георг.

А Эдгар засмеялся:

— У большинства мужик-то всего один, плюс еще какой-нибудь, эпизодический.

Эдгар и Георг были как раз такими эпизодическими приятелями у двух учительниц.

— В летнем приволье, — признались они и, слегка покраснев, посмотрели на Курта и меня.

А я была зимней эпизодической подружкой: когда кончилась зима, того мужчины не стало.

О любви он никогда не говорил. Его мысли занимала вода, и он называл меня своей соломинкой. Если я и была соломинкой, то не в воде, а на земле. Потому что на земле мы лежали каждую среду, после работы. В лесу, всегда в одном и том же месте, — трава там росла высокая, а земля была ровной. Потом уж трава не была высокой. Мы обнимались второпях, жар и холод пробегали по коже, сливались воедино. Трава снова выпрямлялась — уж не знаю, как это у ней получалось. И не знаю, почему и зачем мы считали вороньи гнезда на черных акациях. Гнезда пустовали. Он говорил: «Вот видишь!» В тумане были прорехи. Они быстро затягивались. Больше всего зябли ноги, сколько бы мы ни бегали по лесу. Мороз начинал пощипывать еще до того, как темнело. Я говорила: «Все-таки они прилетят спать, а сейчас они кормятся на полях. Вороны живут сто лет».

Капли на ветвях уже не блестели. Они замерзли и превратились в длинные носы. Я не понимала, куда девается небесный свет, хотя битый час наблюдала за небом. Он сказал: «Некоторые вещи зрению недоступны».

Когда становилось совсем темно, мы шли на трамвай и возвращались в город. Какие оправдания он находил для своего позднего возвращения домой каждую среду, я не знаю. Его жена работала на фабрике стирального порошка. Я никогда не спрашивала его о жене. Знала — из-за меня она не останется соломенной вдовой. Я не собиралась у кого-то отнимать этого мужчину. Он был мне нужен только в лесу по средам. О своем ребенке он упоминал изредка: ребенок заика, живет у родителей жены, в деревне. К ребенку он ездил каждую субботу.

А каждую среду вороньи гнезда пустовали. Он говорил: «Вот видишь!» Что касается ворон, тут он был прав. А насчет соломинки — нет. Соломинка на земле в лесу — это навоз. Вот навозом я и была для него, а он — для меня. Что ж, и за кучку навоза хватаешься, если одиночество уже не покидает тебя.