Герта Мюллер - Сердце-зверь

Я сидела и сидела у парикмахера, я тянула время как могла, я рассказала парикмахеру все, что знала о жизни отца.

В этом рассказе о смерти жизнь отца началась в те времена, о которых я много чего узнала из книг Эдгара, Курта и Георга и совсем немного от самого отца. Вернувшийся с войны солдат-эсэсовец, он разводил по всей земле кладбища и быстро покидал те города и села, сказала я парикмахеру. Человек, пожелавший завести ребенка и трепетно оберегавший свои домашние шлепанцы. Я рассказала о его придурочных кусточках, о черных-пречерных сливах, о пьяных песнях в честь фюрера, о великой печени — все это я рассказывала и в то же время делала завивку по случаю его похорон.

Когда я наконец собралась уходить, парикмахер сказал: «Мой отец был под Сталинградом».

Я села в поезд и поехала хоронить отца и слушать про мамины боли в пояснице. Поля были пегими, все в коричнево-белых пятнах.

Я стояла у гроба. В комнату вошла бабушка-певунья, со стеганым одеялом. Обойдя вокруг гроба, она постелила одеяло поверх покойницкого покрывала. Нос у бабушки-певуньи был такой же, как у отца, — точно клюв. Отец своего не упустит, подумала я, вот и теперь бабушка окружает его заботой. Губы у бабушки-певуньи — хриплая одинокая дудка, она дудит себе и дудит без всякого смысла.

Уже несколько лет, как бабушка-певунья никого в доме не узнавала. Но теперь она узнала отца. Что ж, она была не в своем уме, а он — не на этом свете. Зверек его сердца перебрался в сердце бабушки-певуньи.

Она сказала маме: «Оставь одеяло на гробе — уже летит к нам снежный гусь». Мама одной рукой схватилась за поясницу, унимая боль, другой сдернула одеяло с гроба и расправила покойницкое покрывало.

Эдгар, Курт и Георг после обысков в общежитии стали носить с собой зубную щетку и маленькое полотенце. Они не сомневались, что будут арестованы.

Решив проверить, шарит ли кто в их чемоданах, каждый из них положил на крышку чемодана два волоса. Утром положил — вечером волос там не было.

Курт сказал:

— Каждый вечер, как лягу спать, так кажется, будто под спиной у меня чьи-то холодные руки. Поворачиваюсь на бок, сжимаюсь в комок. Эдакая гнусность, что нельзя человеку обходиться без сна. Засыпаю я мигом, точно камнем иду ко дну.

— Мне приснилось, будто я решил пойти в кино, — рассказал Эдгар. — Чисто побрился, потому что внизу, в витрине у входа, вывесили указ: покидать студенческое общежитие разрешается только чисто выбритым студентам. Иду на трамвайную остановку. В трамвае, гляжу, на всех сиденьях лежат листки, на листках — дни недели. Читаю: понедельник, вторник, среда и так далее, до воскресенья. Говорю кондуктору: «Сегодня день, которого тут нет». Он отвечает: «Значит, всем придется стоять». Люди и стояли на задней площадке, в тесноте. У каждого на руках ребенок. И дети запели, хором. Пели стройно, хотя и не могли друг друга видеть в толпе взрослых.

В коробчонках Эдгара, Курта и Георга и дома у их родителей обыски были еще три раза. После каждого обыска матери присылали письма со своими хворями. Отец Эдгара больше не приезжал в город, письмо от матери Эдгар получил по почте. На полях отец Эдгара приписал: «Ты замучишь мать до смерти».

В моей коробчонке тоже был обыск. Когда я пришла, девушки приводили комнату в порядок. Моя постель, матрас, сажа для ресниц валялись на полу. Мой чемодан, раскрытый, стоял у окна, на откинутой крышке — чулки-патент. На чулках лежало письмо от мамы.

Кто-то завопил: «Это ты Лолу в могилу свела!» Я вскрыла конверт; поддав ногой, захлопнула крышку чемодана и сказала: «Ты принимаешь меня за физрука». Кто-то чуть слышно возразил: «А вот и нет. Лола-то на твоем поясе повесилась». Я подхватила с пола свою сажу для ресниц и запустила ею через всю комнату. Она ударилась в стеклянную банку с еловыми ветвями. Концы ветвей, ища поддержки, цеплялись за стену над столом.

В письме, после маминых болей в пояснице, я прочитала:

«Приезжали трое, важные, на машине. Двое перевернули всё в доме вверх дном, жуткий кавардак устроили. Третий был просто шофер. Он повел разговоры с бабушкой, чтобы она не мешала тем двоим. Шофер говорит по-немецки, да еще и на швабском нашем наречии. Родом он из соседнего села, да не сказал из какого. Бабушка приняла его за твоего отца. Ну и хотела причесать. Он забрал у ней гребешок, и тут она запела. А он удивился, как, мол, хорошо она поет. Одну песню они вместе спели, вот эту: