Филип Рот - Театр Шаббата

— Ты живешь в мире настоящей любви, — сказал он, когда Норман вернулся в кухню с пакетом, набитым вещами Шаббата. Там было все, кроме куртки. «Торпедо» Норман отдал ему раньше, за столом.

— А ты в каком? — поинтересовался Норман. — Ты олицетворяешь собой провал этой цивилизации. Всё вложить в половой инстинкт. Последний вклад: всё — в топку секса. А теперь в одиночку пожинаешь плоды. Эротический алкоголизм — вот что такое все эти твои страсти.

— Да какие уж там страсти, — покачал головой Шаббат. — Знаешь, что сказала бы Мишель своему психоаналитику, если бы мы с ней довели дело до конца? Она сказала бы: «Ничего мужик, но его уже льдом пора обкладывать, чтобы выглядел посвежее».

— Да нет, просто надо провоцировать. Разнузданно приставать. Все так задавлены обществом, что начинают жить как люди, только когда распоясываются. Разве не в этом фишка? Не это ли всегда было твоей целью?

— Мне жаль разочаровывать тебя, Норман, но прежде всего у меня нет, просто нет никакой цели. Ты обо всем судишь с позиции доброго либерала, а я плыву по течению в придорожной канаве, двигаюсь по обочине жизни, я всего лишь мусор, обломок, и меня не надо принимать во внимание, когда наблюдаешь за прочим дерьмом.

— Ходячий панегирик непристойности, — сказал Норман. — Святой наоборот, чья миссия — надругательство над святынями. Не утомительна ли в 1994 году эта роль героя-бунтаря? Не поздновато воспринимать секс как бунт? Назад к лесничему Дэвида Лоуренса? В столь поздний час? Разгуливать по свету с такой вот бородой, проповедуя добродетели фетишизма и вуайеризма. С таким пузом — быть поборником порнографии и всюду воздвигать флаг своего члена. Ты жалкий, старомодный мудак, Микки Шаббат. Мужское начало, которое полностью дискредитировало себя. Ты — его последний выдох. Самое кровавое из столетий подходит к концу, а ты день и ночь трудишься над тем, чтобы устроить скандал на эротической почве. Ты несчастный пережиток прошлого, Микки! Антиквариат, наследие пятидесятых! Все эти порнофильмы с Линдой Лавлейс уже в нескольких световых годах от нас, а ты всё ссоришься с обществом, как будто президент США — по-прежнему Эйзенхауэр! И ты, — добавил он почти извиняющимся тоном, — ты так бесконечно одинок, что это просто ужасает. Вот что я всем этим хотел сказать.

— Ты ужасаешься, — ответил Шаббат, — потому что вряд ли тебе когда-нибудь случалось получить наслаждение от одиночества. А еще это лучший из известных мне способов приготовиться к смерти.

— Уходи, — сказал Норман.

Глубоко, в самом углу одного из нагрудных карманов, огромных карманов, куда свободно поместилась бы пара подстреленных уток, Шаббат наткнулся на пластиковый стаканчик из-под кофе. Он засунул в карман свою импровизированную кружку нищего, прежде чем войти в похоронный зал, и в ней так до сих пор и лежали монеты в пять, десять, двадцать пять центов, которые ему удалось насобирать в метро и на улице. Он и об этом забыл, когда отдавал куртку Мишель.

Все дело в этом стаканчике. Конечно же! В кружке нищего. Вот что привело ее в ужас — нищенство. Десять против одного, что трусики как раз добавили градуса ее возбуждению. А вот от стаканчика она отшатнулась; социальная, классовая брезгливость победила даже ее бесстыдство. Лучше мужчина, который не моется, чем тот, который побирается с кружкой. Зайти так далеко не захотела даже она. Скандальное, непристойное, непривычное, странное, даже опасное — все это могло привлечь ее, но кружка нищего — в этом она не увидела ничего, кроме вопиющей наглости. Такая степень деградации уже не соблазняет. С этой кружкой Микки Шаббат перешел черту. Этим стаканчиком он предал их договор, заключенный в холле, и пошла реакция панической ярости, от которой ей стало физически плохо. Она представила себе все самые отвратительные пороки, которые ведут к гибели; она испугалась силы, которая, стоит выпустить ее на свободу, сокрушит всё. И возможно, она не ошиблась. И сыграла с ним дурацкую шутку, одну из тех, что бывают так уместны иногда, если сама не хочешь остаться в дурах. Осознавал ли он сам всю глубину своего падения? Выйдя за пределы разумного, никогда не знаешь, как далеко ты ушел. И все-таки он не мог презирать ее так сильно за то, что она вышвырнула его, потому что обнаружила стаканчик с мелочью, как презирал бы, если бы думал, что она совершила это подлое предательство из-за кражи трусиков, очень естественного поступка, и вполне простительного, когда речь идет о госте.