Филип Рот - Театр Шаббата

Я не ненавидела его, но все время испытывала какое-то гнетущее чувство. Он обладал огромной властью надо мной. Он не мог пить каждый день, потому что ему надо было преподавать. Когда он напивался, он приходил поздно вечером ко мне в комнату и ложился ко мне в постель.

В феврале 50-го мы с Эллой переехали к матери. Я смотрела на мать как на спасительницу. Я обожала ее, чуть ли не молилась на нее. Она казалась мне очень красивой. Меня она одевала как куклу. Очень скоро я превратилась в привлекательную девушку, мальчики бегали за мной, я вдруг очень выросла. Ребята говорили мне, что у них «Клуб Розеанны». Но я не могла принимать их ухаживания. Я словно была не здесь, а где-то в другом месте. Это было трудно. Помню, я вдруг стала очень разборчивой и жеманной: полосатые коротенькие платьица, нижние юбки, роза в волосах, когда шла на вечеринку. Делом жизни моей матери стало оправдаться перед нами за тот свой уход. Она говорила, что иначе он убил бы ее. Даже когда он звонил по телефону и она снимала трубку, я видела, как она боится его — у нее жилы вздувались на висках, она становилась вся белая. По-моему, я слышала это каждый день — я имею в виду ее оправдания. Она тоже ненавидела, когда от него приходили письма, но слишком боялась его, чтобы разрешить мне не читать их. И еще они ссорились из-за денег. Он не хотел давать на нас денег, если я не стану жить у него. Именно я — про Эллу и речи не было. Это я должна была жить у него, а не то он не станет платить за меня. Не знаю, чем там у них закончилось, знаю только, что они постоянно препирались из-за меня и из-за денег.

В нем было что-то омерзительное. В сексуальном смысле. Я испытывала и до сих пор испытываю к нему сильнейшее физическое отвращение. К его губам. Они казались мне отвратительными. И к его манере обнимать меня при людях как свою женщину, а не как дочь. Когда он заставлял меня идти с ним под руку, я чувствовала себя словно в капкане, из которого не вырваться.

После его смерти я с таким исступлением занялась разными другими вещами, я была так занята, что на некоторое время забыла о нем. На следующее лето после его смерти я поехала во Францию, в четырнадцать у меня случился роман. Я гостила во Франции у подруги матери, и там были мальчики и… в общем, я забыла о нем. Но я продолжала жить в каком-то оцепенении. Я годами так жила. И теперь я мучаюсь из-за него. Мне уже за пятьдесят, а это меня все еще мучает.

Прошлым летом я хотела перечитать его письма, сходила к нему на могилу, положила цветы, думала, после этого мне будет легче их прочесть, но как только начала, сразу же вынуждена была прекратить.

Я пила, чтобы выжить.

На следующей странице все строчки были так старательно зачеркнуты, что он почти ничего не смог разобрать. Он искал что-нибудь, что продолжило бы фразу: «Когда он напивался, он поздно вечером приходил ко мне в комнату и ложился ко мне в постель», но, разглядывая рукопись чуть ли не под микроскопом, сумел различить разве что «белое вино», «кольца моей матери», «пытка»… Звенья невосстановимой цепочки. Это не предназначалось ни для ушей пациентов «на группе», ни для чьих бы то ни было — даже ее собственных — глаз. Но, перевернув страницу, он обнаружил нечто вроде упражнения, причем написанного очень разборчиво, — наверное, врач ей прописал это упражнение.

Мой уход от отца в возрасте тринадцати лет, 39 лет назад, в феврале. Сначала опишу, как я это помню, а потом — как я хотела бы, чтобы это происходило.

Как я это помню. Отец забрал меня из больницы, куда меня положили на несколько дней, чтобы удалить гланды. Я очень боялась его прихода. Было заметно, как он рад, что я возвращаюсь домой, но я чувствовала то, что всегда чувствовала в его присутствии — не могу сформулировать — в общем, мне было очень неуютно от его дыханья, от его губ рядом. Я никогда не говорила об этом Элле. До сих пор. Вообще никому не говорила. Папа сказал мне, что они с Айрин не ладят. Что она по-прежнему жалуется на меня, говорит, что я неряха, что я не желаю учиться и слушаться ее. Он сказал, что лучше мне, насколько это возможно, держаться от нее подальше… После ланча мы с папой сидели в гостиной. Айрин мыла посуду на кухне. Я чувствовала себя слабой и усталой, но была полна решимости. Я должна сейчас же сказать ему, что ухожу. Что все уже решено. Моя мать согласилась забрать меня, если — она на это очень упирала и повторила это несколько раз — я переезжаю к ней по собственному желанию, а не по ее принуждению. По закону нашим опекуном считался отец. Это было довольно необычно в те времена. Моя мать отказалась от всяких притязаний на нас, когда поняла, что детей нельзя разлучать, а средств, чтобы вырастить нас обеих, у нее нет. Кроме того, отец мог просто убить нас, если бы понял, что мы все решили его бросить. Однажды он прочитал в газете об одном человеке, который убил всю семью и сам покончил с собой, и сказал, что, дескать, правильно сделал.