Александр Галкин - Болваны

У входа в институт, под козырьком, в промежутке между колоннадой и мусорным ящиком, курили девицы. Птицын издалека разглядел Верстовскую. Она, несмотря на холод, стояла без шапки, в дубленке нараспашку. Смеялась. Птицын вспомнил ее ровные остренькие зубы. Ей не было до него никакого дела: она смеялась!

Каждый раз у Птицына резко портилось настроение, как только он приближался к стенам института. Поводом для раздражения служила любая мелочь. Пестро разряженные девицы в дубленках и шубах обвязали вокруг бедер цветастые платки. "Что за дурацкая мода! - думал Птицын. - Как по команде нацепили, словно цыганки (Слава Богу, хоть Верстовская удержалась.)".

"Как можно, - раззадоривал себя Птицын, - мазать губы свекольной помадой?! Это еще хуже, чем зеленый маникюр! У них с душой что-то неладно... Вот они курят, ржут над очередным дурацким анекдотом, а сами боятся жизни! О чем они думают на самом деле? Молятся: "Мужа, Господи, подай, изнемогаю!"? Другая расшифровка МГПИ им. Ленина тоже годится: "Московский государственный питомник идиотов"...

Пошел снег. Крупные хлопья мягко ложились на пепельные волосы Верстовской, на сигарету, продолжавшую длинную линию пальцев и устремленную в небо. Снег падал на ее глаза, скулы, ресницы. Птицын, проходя мимо, уткнулся носом в землю, принял вид суровой сосредоточенности. Кукес тоже поугрюмел, втянул голову в плечи, с головой ушел в себя. Вместе они, наверно, напоминали двух старых сычей - черного и серого, - которые, беспомощно моргая, близорукими, ослабевшими от старости глазами высматривают на охоте мышей-полевок, шмыгающих между высоких колосьев пшеницы.

Птицын первым нарушил молчание:

- Ксюша, я думаю, не придет... Раз у нее палец... Может, прогуляем старушку Кикину?

- Н-не знаю... Я обещал Ксюше записать лекцию... Она побаивается Кикиной... Да и я, если честно, тоже... - замямлил Кукес.

- Как знаешь... А я пойду в пельменную...

Птицын решительно повернул прочь от института в забегаловку, куда студенты в перерывах бегали "заморить червячка", на редкость прожорливого во время учебы. Кукес заколебался, неуверенно потоптался на месте.

- Арсений! - крикнул он Птицыну вдогонку. - Подожди, я с тобой... Только вот отдам копирку... Вике Коврижкиной...

Кукес скрылся в дверях.

Последнее время по институту прокатилось очередное поветрие: все скопом начали обмениваться копирками. Если сидишь на лекции - поработай на спящего товарища: подложи копирку. А в другой раз он поработает на тебя. Таким образом, работа шла посменно. Экономия сил, времени, а главное - учебный процесс налицо!

Птицын в ожидании Кукеса остановился поодаль и поневоле опять уперся взглядом в куривших девиц. В нем закипала желчь, и он ядовито принялся мысленно перебирать все те бесчисленные скандальные истории, знанием которых он был обязан болтливому Носкову, крупному чернявому детине с квадратной физиономией, кстати тоже торчавшему среди девиц. (Птицын и Носков обменялись приветственными кивками.)

Носков стоял возле Дарьи Шмабель. Впервые услышав это имя, Птицын был поражен вопиющим контрастом между именем - Дарья - мягким, ласковым, уютно-русским, особенно в домашнем варианте - Даша - и ее фамилией, - чуждой русскому уху, составленному из какого-то зловонного звукосочетания. Бывают же еврейские, немецкие фамилии с привкусом благородного достоинства: Эйнштейн, Тальберг, Штерн, Гартман! Но эта!.. Шмабель! Нечто среднее между "табелем" и "шнобелем". Однажды, смеха ради, Птицын и Миша Лунин, его приятель по группе, лингвистически разложили слово "шмабель" на лексемы и обнаружили, что, оказывается, оно имеет французские корни: если отсечь угрожающий звук "Ш", то останется французское "ma belle" - моя красавица. Как там пели "Битлз" в популярном шлягере "Michelle, ma belle..."?

Эта каламбурная манипуляция не имела бы большого смысла, не будь Дарья Шмабель феноменально уродлива. Так, во всяком случае, казалось Птицыну. А он считал себя ценителем и знатоком женской красоты! Миша Лунин разделял его мнение и временами, с театральным возмущением воздевая руки к небу, восклицал: "Она же толста, как секвойя! Ты понимаешь, как секвойя!"

Дарья Шмабель имела ярко выраженную еврейскую внешность: карие глаза навыкате с традиционно-национальным выражением вселенской тоски и вековой печали; мясистый нос, настоящий шнобель, с хищными, крупными, сладострастно трепещущими ноздрями. (Птицын частенько не без злорадства преувеличивал и окарикатуривал действительность; он и сам знал за собой этот грех, но так легче перенести жизненные глупости.) Красноватый конец носа Дарьи касался верхней губы, тоже мясистой и пунцовой. На фоне губ лицо казалось особенно бледным. В Дарье было что-то от снежной бабы: Птицын, присматриваясь к ее лицу, иногда думал, что его выплеснули из ведра и оно застыло на лютом морозе, так и не долетев до земли. Только лоб, щеки, виски и подбородок навсегда сохранили инерцию скатывающейся воды.