Гоар Маркосян-Каспер - Пенелопа

1. Ветер брел, спотыкаясь.

2. Застарелый сугроб был мерзок, как подгоревшее сало.

3. Другой (развороченный)… нет, лучше квадратные скобки или косые… другой (развороченный) бел, как Каин, пришедший на исповедь…

— Анико — замечательный человек. Ты к ней несправедлива, — сказал Эдгар-Гарегин, выжимая сцепление, а может, переключая скорость, кто ее знает, эту механику, Пенелопа, во всяком случае, имела о ней понятие весьма смутное, ну нажимают на какие-то штуки — педали, кнопки, чего-то там еще, и машина едет… Однако! Каков нахал!

— Не надо! Не надо защищать от меня мою родную сестру! — воскликнула Пенелопа, воздевая руки к небу, то есть к потолку. Или крыше? И то и другое звучит одинаково нелепо, но третьего вроде не дано? Может, изнутри потолок, а снаружи крыша? При подобном подходе выражение «крыша поехала» выглядит сомнительным, правильнее было б «поехал потолок». «У тебя что, парень, потолок поехал?» Пенелопа хихикнула.

— А что Анико поделывает? — спросил владелец «Мерседеса», барабаня пальцами по рулю и сердито поглядывая на навсегда, видимо, покрасневший светофор — вот балда, не способен отличить «Мерседес» от «Москвича», гаишники и те умнее.

— Анико в Москве со своим Нико.

— Ее мужа зовут Нико?

— Ага. Она и замуж за него потому вышла. Ради рифмы. Она же поэтесса, — сказала Пенелопа, изрядно покривив при этом душой, поскольку в действительности никто не называл зятька Нико, кроме разве что самой Анико, впрочем, и Анико его так не называла, а звала нежно и трепетно Николиком. Николик! Пенелопа фыркнула. Как младенца. В крайнем случае дитя ползунково-ходункового возраста. Сюсюканье и абракадабра, как сказал поэт. Или писатель, а может, сатирик, поди вспомни, но кто-то определенно сказал. Николик! Все прочие называли Николика попросту Колей, а Пенелопа обрубила покороче — Ник. Так что «Анико и Нико» на самом деле не существовало, хотя звучало неплохо. Правда, немного по-грузински. Та-ра-ра-ра-ри-ра-ра-ра-ри-ра-ри, где же ты, моя Анико? Отличное имя. Анаит, богиня охоты, краса языческого пантеона, а дальше крути как хочешь — Ано, Анико, Анаида, Ида, Анна, Анка, Энн, чуть ли не Анук. Эме. Sister и похожа на Анук Эме, только лоб у нее повыше и волосы попышнее. Правда, Анук ее никто не называет — странное упущение. Пенелопа любила изощряться в именах и прозваниях, особенно ловко это у нее получалось в детстве, она изобретала совершенно непроизносимые буквосочетания, которыми обзывала ошеломленных родственников, окружающие долго и нудно осваивали ее словарь имен собственных, но пока им удавалось выучить очередное творение неугомонного ребенка, последний отказывался от поднадоевших кличек и придумывал новые. Сестру она звала и Энн, и Анитрой, и Идунчик, и Анулик, и — в суровые минуты — Анаит, в очень суровые — Анакондой и Анахронизмой, но до Анук почему-то не додумалась. Удивительно. Наверно, слишком много было возможностей. Отличное имя. Откровенно говоря, в глубине души Пенелопа придерживалась… ну не то чтоб совсем не такого мнения, но и не совсем такого. Несмотря на свои жалобы и критические высказывания в адрес греческих предков, она была довольна тем, что Пенелопой звали не старшую бабушку, а младшую, в противном случае произошла бы рокировка и Пенелопой назвали б sister, а Пенелопу — скучно и банально — Анаит. Подумаешь, богиня охоты. Таких богинь в каждом доме по десятку. Конечно, где-нибудь в Пелопоннесе наверняка полно Пенелоп, не Пелопоннес, а Пенелопоннес, но тут, в Араратской долине…

— Завтра пятница, — значительно обронил владелец «Мерседеса», огибая Лебединое озеро и выезжая на Саят-Нова.

— Ну и что? — беззаботно вскинула брови Пенелопа. Занятия прекратились неделю назад, и до весны рабочих дней не предвиделось, сплошные выходные, никаких понедельников, вторников, пятниц.

— По пятницам обычно митинг, — туманно пояснил ее собеседник. — По крайней мере бывал. В прошлый мой приезд…

— Какой еще митинг?

— Манучаряновский.

— Партии обиженных?

Обиженных, отверженных, униженных и оскорбленных. Еще бы не обидеться, не унизиться и не оскорбиться, власть ведь отняли, отогнали от кормушки.

— Вы, женщины, все упрощаете, — нравоучительно заметил Эдгар-Гарегин. — Власть у него была, и какая!

— Серый кардинал.

— Ну и чего еще он мог хотеть?

— Стать красным, — вздохнула Пенелопа. Или фиолетовым, как они там одеваются? Она напрягла память, вроде в каком-то фильме кардинал Ришелье был облачен в нечто фиолетовое, даже прищурилась, но цветовая гамма не проступала, виделась лишь седая бородка на темном фоне, черно-белое кино, словно барахлит антенна…