— Видел, но сами-то вы с ним что же? Задушевно так? — спросил он, явственно припомнив, как несколько минут назад юноша отодвигал стул из-под толстого старика, вел его под локоть к телевизору, подкручивал ручки, усиливая громкость и резкость изображения.
— А сам-то я, — отчетливо проговорил юноша, — потому, что, во-первых, он стар и болен, а главное, потому, что он зол и влиятелен, и может крупно нагадить. А я еще молод, и мне это страшно. Вам же, в сущности, должно быть все равно.
Сомнения не было, писатель вступил в разговор. В первый же свой вечер в доме творчества писатель разговаривал, и интересно, с посторонним молодым человеком. Правда, он не помнил, чтобы кто-нибудь так говорил с ним раньше, это, вероятно, была манера нынешнего поколения, о котором писатель знал так мало. И манера эта не была ему неприятна.
— Пожалуй, что и все равно, — сказал он и присел на стул по другую сторону телефона. — Но тогда почему же я должен отвечать ему покороче? Вот я ему в следующий раз отвечу пакостью на пакость.
— Вряд ли, — ответил юноша. — Он пакостей не слышит, а сам хамить мастер. Да и растеряетесь.
Писатель только хмыкнул, подозревая, что юноша прав.
— И хватит про него. Он не только вам, но и мне-то уж скоро будет и не нужен, и не страшен. Самому смешно, чего это я все никак не отвыкну. Видно, от этого нашего национального качества мне уж тут не отделаться.
Сказал так и замолчал. Писателю очень хотелось угадать, о чем речь, и ответить впопад.
— От нашего национального… тут не отделаться?
Юноша засмеялся. Писатель разглядел, что он не так уж молод. Когда он смеялся, вокруг глаз уже собирались устойчивые складки, да и в манерах была странная смесь вызывающе-мальчишеского — и усталого, бесстрастного, даже как бы отжившего.
— Какое же это наше национальное качество, подхалимство, что ли? Трусость?
— Да и ваше, — все еще улыбаясь, ответил молодой человек, — конечно, и ваше. А наше еще больше.
— Ваше? Чье это — ваше?
— Наше, я имею в виду еврейское.
— А вы, значит… — сказал писатель и растерялся, и сам не знал, почему растерялся.
Еврейская принадлежность молодого человека сама по себе мало его трогала. Но то, что тот так громко и с намерением об этом заявил, было чрезвычайно некстати, требовало внимания, отвлекало весь разговор в сторону, совершенно писателю не интересную. И смущение писателя лишь подчеркивало и преувеличивало значение этого неинтересного факта.
— А я — значит, — удовлетворенно усмехнулся молодой человек.
Писателю очень не хотелось развивать эту тему. Однако он понимал, что оставить эту тему, отнестись к ней легко никак нельзя, особенно, если хотеть продолжать знакомство с молодым человеком. Если бы знать, как об этом говорить, то даже и это заявление о еврействе могло бы послужить некоей более интимной основой для дальнейшей беседы. Но С. просто совсем не знал, что сказать.
Отношение у него к этому предмету было — растерянность это доказывала, но личного мнения и опыта — никакого. Он как-то и евреев лично в своей жизни знал не много, разве что в молодости, хотя их всегда было кругом в достатке. Те же, которых он знал, еврейство свое не то чтобы скрывали — скрыть это, полагал писатель, невозможно — но говорить об этом в порядочном обществе было не принято, а писатель всегда был скрупулезно порядочным человеком. Один еврей, как он теперь припомнил, жил когда-то, очень давно, в той же квартире, что и писатель. Тот еврей был какой-то запуганный и говорил с акцентом из еврейских анекдотов. Этот же был совсем другой — запуганности в нем и следа не было заметно, а по-русски говорил так, что дай бог любому русаку.
Писатель поймал себя на том, что уже начал выискивать во внешности молодого человека экзотические черты, и уже нашел их — необычная прозрачность светлых глаз и подвижность четко обрисованных губ, и даже его отменный русский язык показался вдруг удивительным, словно говорил не живой человек, а обученная машина, и это было какое-то странное, не вполне человеческое достижение. Писатель все это с недоумением и неудовольствием отметил, сделал усилие, чтобы отбросить, укорил себя за разборчивость, что ли, чрезмерную — хотел ведь общаться с людьми, ну, и общайся, с кем повезло — и сказал, что думал:
— Меня, правду сказать, другие вещи про вас больше интересуют.
— Что, например? — спросил молодой человек вежливо, но опять безразлично.
— Ах, многое — что вы пишете, о чем думаете, чего хотите, кого любите…
Читать дальше