Ольга Паволга - Записки на запястье

Утро дня рождения, за окном небо ровного серого цвета, и всё без объёма, как эскиз, черновик. Брат поздравляет, говорит, что сотворил в этот день для меня много солнца с сильным нажимом на цветной карандаш, потом, видимо, выглянув в окно, добавляет:

— И сейчас перед нами предтеча всего этого хозяйства!

На уроках английского нам не объясняли раньше времени часть правил, говоря «пока на веру» и я быстро привыкла. Курсы кончились, правил мне никто не объяснил, в голове часть слов и выражений осталась лежать без всякой основы, паря в воздухе. Их я помню, понятно, лучше всего, потому что они лежат и ждут, что скоро всё объяснят. Ведут себя как всё временное, прорастая насовсем.

Фотолабовский конверт с пометками для печати про размер, бумагу и качество снимков очень успокаивает. Долго потом в голове крутится, что и правда ведь «всё подряд», «все хорошие».

Разговаривать с людьми сейчас получается только как в вагоне метро с машинистом, то есть при предварительно нажатой специальной кнопке, когда что-то случилось, не говорить нельзя и уверен, что слушают очень внимательно. Хорошо бы ещё, чтобы пока ты кнопку держишь, тебе не могли отвечать.

С самой собой говорить не получается тоже. При любой попытке выяснить, что и как уложено у тебя внутри, кто складывал последним этот дурацкий опять несработавший парашют, выясняется, что там что-то твёрдое и неочевидно лежащее, как косточка в манго. Вдоль, с неуловимым смещением.

Подумала, что в принципе общефилософски любое общение женщины с мужчиной аналогично их общению, когда он за рулем, а она рядом. Очень близко, двигаются в одном направлении, видят всё похоже, но только у него есть ещё какое-то, Очень Важное Дело.

В книжном продаются «книжки-присоски». Наверное, у каждого свои, такие, которые после первого прочтения приросли, и ты всё время, всю жизнь, следишь за тем, что там происходит, не устаешь. Малянов всё пишет про М-полости, Марта улыбается, обнажив резцы, Далматов всё работает смотрителем фасадов и ревнует Тасю, а музыка в таблетках никогда не замолчит.

Решено, детский шампунь Shauma будет моим вечным источником знания о жизни. «Удовольствие от мытья без слёз», «Расчёсывание без боли». Научимся получать удовольствие без слёз и расчёсывать, расчёсывать, бередить всё, что нам нужно, без боли.

На фотофоруме один человек спросил, не портит ли занятие фотографией зрение, потому что он хочет сменить работу и думает над выбором новой профессии. Стало быть, прикидывает риски. Его, конечно, не пощадили и засмеяли, а парень, между прочим, стоял и честно читал надпись на камне про коня и голову, выбирая, чего ему меньше жаль.

Иногда кажется, что там наверху кто-то ест печенье над клавиатурой и пара клавиш западает. Под песню Агузаровой про Марину, где это имя повторяется много раз, из почтового ящика, откуда я сто лет достаю только квитанции, мне выпадают в руки телеграмма и открытка, обе от Марин.

В сберкассе видела некрасивую добрую женщину с именем Улизько Ираида.

Приходил мастер настраивать монитор, просил, чтобы я учитывала повышенную яркость монитора и готовую картинку выпускала с поправкой, формулировал так:

— Оля, не темните, а то получится страшное мясо.

За моим окном трубы и, когда ветренно, дым проносится в небе как облака в фильмах National Geographic с ускоренной прокруткой кадров, когда нужно показать как медленно что-нибудь прорастает или распускается, мол за это время успевает смениться день. В такие дни сижу у окна и расту медленно, медленно, как баобаб.

Три недели в дублинской школе языка с людьми, которые не говорят по-русски и знать о тебе не знают, очень хорошо дают понять, как, собственно, ты обычно строишь свое общение, что делаешь, чтобы все любили тебя, как миленькие. Языковой барьер, замедляя коммуникацию в разы, даёт возможность разглядеть всё подробно. Оказывается, я делаю всего две вещи, которых всегда достаточно — смешу и фотографирую людей. Это было бы печально и очень обидно, если бы я не знала наверняка, что от того, кто бы смешил и снимал меня, я не отрывала бы глаз.

Живу в маленьком общежитии при начальной церковной школе для девочек и, чтоб дойти до столовой, нужно пройти через все классы по очень длинному коридору. Идти приходится вечером сквозь тёмные, пустые классы с детскими вещами, запахом красок, клея, с поделками на подоконниках, застывшими в воздухе детскими криками и статуями девы Марии по углам. Мне страшно, воображение включает все художественные фильмы про детские привидения, и я трушу ходить одна. Мальчики, которые берут меня с собой, дурачатся, носятся, играют в бесчисленных дверях и закоулках в Doom, выпрыгивают и орут. Дёргаю одного за рукав, жалуюсь, чтоб перестали меня нервировать. Один останавливается, склоняет голову на бок, как собака, и с сочувствием говорит: