Елена Катишонок - Счастливый Феликс [рассказы и повесть]

И повернулся к невестке:

– Добавки можно? Мне только гарнир, курицу не клади: хорошенького понемножку.

Кеша никогда не скажет нормально: картошка или гречка; только «гарнир».

Ответить она не успела, да Кеша и не ждал ответа. Торопливо съел пюре и первым поднялся из-за стола.

Из всего, что Валентина представляла себе перед встречей с петербургской тетей: приветливые лучистые глаза, седина, скромный берет, – сбылся только кружевной платочек в руке. Растроганная встречей, тетя часто подносила его к глазам. Иннокентий Семенович суетился в прихожей, пытаясь водрузить на плечики нечто черное, тяжелое и громоздкое вместо ветхого лицованного пальтеца. На голове у тетушки было тоже что-то черное, замотанное сверху светлым вязаным не то шарфом, не то платком. Освобожденная от заснеженной верхней одежды – на улице мела пурга, – тетя Софа предстала высокой, жилистой и крепкой старухой с густо набеленным лицом, накрашенными бровями и губами и черными волосами с яркими оранжевыми пятнами. Прежде чем Валентина пришла в себя, не по-женски сильные руки притянули ее за плечи и ткнули лицом в напудренную щеку; дыхание перехватило от удушливой волны «Красной Москвы» и того запаха, который вселился в квартиру вместе с теткиной мебелью. Так же внезапно старуха ее отпустила, прижав к лицу платочек.

Эта пылкость окончательно смутила Валентину. Петербургская старушка, так часто видевшаяся ей, только несмело и растроганно улыбалась. Улыбнулась и тетя Софа, явив на секунду чудо – то ли природы, то ли протезирования.

– Познакомьтесь наконец-то! – гремел Иннокентий Семенович. – Моя тетка, Софья Николаевна. А это Валентина, Валя – жена Павлика. Невестка моя.

– Где дети? Где Павлик?

Это были первые слова новообретенной родственницы.

Человек не выбирает себе голос, не то все говорили бы нежно и мелодично. Когда я доживу до такого возраста, тоже буду каркать, урезонивала себя Валентина. В этот момент чайник, умница, засвистел на всю кухню.

Пока Иннокентий Семенович без устали хлопал дверцами: «Вот эти шкафчики ваши, Софья Николаевна, будете ставить посуду, миски там, я знаю… кастрюли…», Валентина ловко расставила чашки и порезала запеканку.

– Где ваш аппарат? – орал Иннокентий Семенович. – Аппарат ваш, спрашиваю, где?

И тыкал себе в уши для наглядности; на него было жалко смотреть.

Тетка и не смотрела – она с интересом оглядывала прихожую.

– Вот! Двери прочные, и засов, и цепочка. На обеих, – Иннокентий Семенович показывал, как легко ходит тяжелый засов. Одобрительно кивнув, Софья Николаевна двинулась на кухню. Взгляд ее остановился на балконной двери.

– Балкон это, балкон! – обрадовался свекор.

– Зачем? – строго спросила Софья Николаевна, повернувшись к балконной двери.

– Балкон, говорю, – громко повторил Иннокентий Семенович и вдруг рявкнул изо всех сил: – Софа!..

…Так и стали называть ее: «Софа», по негласному уговору опустив отчество. Слово «тетя» тоже не прижилось. Во-первых, пока выговоришь имя с отчеством, его обладательница, не расслышав, уйдет и захлопнет дверь – слуховой аппарат имелся, но лежал в комнате на столе. Во-вторых – и в-главных – ни для кого, включая племянника Кешу, Софа не стала тетей, поскольку не обладала ни одним из свойств, заключенных в мягком, тетешкающем слове. К тете можно подойти, прижаться к плечу, обнять, когда всем не до тебя, – тетя погладит по голове, улыбнется, скажет что-то теплое.

Мальчишки довольно быстро переняли родительскую манеру и пропускали слово «тетя», говоря о Софе. Валентина с Павликом сначала их строго поправляли, потом стали забывать, потом забыли сами, что поправляли…

Софа осталась Софой.

За короткое время Софа – быстрее, чем Валентина, – привыкла к новой квартире. Она властно дирижировала, как следует переставить уже водруженную мебель, и Павел с отцом и безотказным Валеркой послушно выполняли громкие гортанные команды, подкрепленные решительными жестами.

– Пррошу! Посмотрррите! – властно пригласила Софа, щедро раскатывая «р».

Валентина вошла в преобразившуюся комнату. Темные тяжелые шторы, которые свекор, чертыхаясь, долго вешал, скрывали свет. Он упорно пробивался в узкие щели, натыкаясь на мощное сопротивление темно-коричневой мебели, толстого ковра на полу и самой хозяйки – Софа ревниво задергивала щелки, наводя душный нафталиновый сумрак. И все же нельзя было не заметить два больших портрета на стене. Первый изображал пожилого лысого мужчину с овечьим лицом, повернутым в сторону второго портрета, откуда на него требовательно и возмущенно смотрела красавица в темном открытом платье и с затейливо уложенными черными локонами. «Кто это?» – простодушно воскликнула Валентина, но Софа подняла к портрету мужчины скорбный взгляд и поднесла к лицу кружевной платок. Муж, сообразила Валентина, и сразу же стало ясно, кто на втором портрете, хотя сегодняшняя Софа ничем не напоминала красавицу, некогда очаровавшую мужчину с овечьим лицом. А Софа стояла, промокая сухие глаза кружевным платочком, без которого никто ее никогда не видел. Платочек то находился в кулаке, то бывал засунут в рукав, если тетка стояла у плиты, но ни разу не случалось, чтобы Софа разлучалась с мятым кружевным комком; никогда.