Джузеппе Д'Агата - Четверо повешенных на пьяцца дель Пополо

— Скажи мне правду, друг, на чьей стороне ты воевал? — спрашиваю я у него.

— Видишь рубашку?

— Вижу.

— Нет, ты всмотрись как следует!

— Понятно. И тебя после этого оставили в живых?

— Со всеми почестями. Прежняя демократия была дура. Скажи, что нет?

— И потому вы ее — к ногтю?

— Пинком под зад — впрочем, без особого удовлетворения, потому что она, по-моему, сама напрашивалась. Однако мне, журналист, на политику наплевать; смотри, чтобы тебе не взбрело в голову писать, будто это тюрьма политическая. Тут сплошь уголовники.

Разрешения вступать в контакт с заключенными у меня нет, здесь строгий карантин: марксизм считается сверхзаразной болезнью. По воле молчаливого большинства практикуются смертные казни, однако тюремное начальство предпочитает квалифицировать их как несчастные случаи в результате попыток к бегству, совершаемых бандитами и ворами, то есть лицами, покусившимися на частную собственность.

На центральном дворе возятся с оружием несколько солдат из взвода, который приводит в исполнение смертные приговоры. Ветеран (бывший муниципальный служащий) чистит винтовку и заливается — поет. «Родная винтовка!» — вставляет он между куплетами. Юный солдат (из безработных) у него на подхвате; его голубые глаза светятся страстным желанием стать стрелком-отличником.

— Перед тем как выстрелить, ты в него целишься, стараешься обязательно попасть?

— Весь взвод стреляет.

— Но ты-то стараешься попасть или нет?

— Едрит твою... чего привязался?

— Чтобы знать, как быть, когда придет мой черед.

— Ну, ладно. Я целюсь в сердце, в самую середку.

Паренек кладет руку себе на грудь.

— А как это делается?

— Нет ничего проще; проведи мысленно две линии: одну от левого плеча, другую от подбородка; они должны образовать прямой угол. В этот угол и целься — будь уверен, попадешь в самое сердце.

Паренек смотрит на свою грудь, примеряется.

— Правильно, сердце тут, — подтверждает ветеран.

— Ты уверен?

— Как хирург! Хирург, перед тем как резать, точно знает, что обнаружит. Надо же все-таки, чтобы хоть кто-нибудь из взвода знал, как это делается. Если все промахнутся, что тогда?

— Пришлось бы расстреливать по новой.

— Ну это уж было бы бесчеловечно.

— И смешно!

Паренек весело хохочет; ветеран смотрит на него понимающе. «Ох, уж эта молодежь, — наверное, думает он. — Ничего, пусть пока резвится; постарше будет, уймется, жизнь заставит».

Солдатик делает вид, что стреляет:

— Пиф-паф! Прямой угол, а в углу сердце. Покойник гарантирован.

Ветеран велит ему перестать. Паренек признается:

— Жду не дождусь, когда наконец дадут попрактиковаться. С тех самых пор мечтаю, как начал играть в жулики-сыщики. Бывало, прошу своего дружка: как только я крикну «пиф-паф», падай замертво!

— Будь спокоен, уж если я участвую в расстреле, добивать не приходится.

— А что, храбрый человек мог бы управиться и один!

— Пожалуй, да, — согласился ветеран.

Понятно? Я записал этот разговор слово в слово, чтобы было ясно: история воздаст им должное — быть может, заклеймит как негодяев или кровожадных насильников, это ее дело, то есть истории, но то, что эти революционеры не дилетанты, — бесспорно.

Приговоренный к смерти молод, у него черная кудлатая голова. Повстречались мы с ним, когда его вели к стенке расстреливать. Зрелище не из приятных, друзья мои. Мужественно встретить смерть он не смог, плача, бубнил, что он не красный и не студент, что втерся в левацкую внепарламентскую группу как провокатор, чтобы оправдать репрессии против экстремистов. Начальник тюрьмы, ухмыляясь, посоветовал мне не обращать на него внимания: если даже установить личность не удалось, расстрелять все равно надо; сразу видно, что за птица: одет как все эти смутьяны — студенты, отрастил длинные патлы, бороду, наверняка развел вшей, — одним словом, неряха, а может, и наркоман.

На обед мы ели «сердитые перья [6] Макароны с острой подливкой. » и козлятину «не обожги пальцы [7] Ребрышки козленка, которые едят прямо с огня, «обжигая пальцы» (римские блюда). ».

Потом мы с начальником расположились на одной из террас крепости. Все время, покуда он, развалясь в шезлонге, спал, а я, под тентом, наслаждался прохладным морским ветерком, у меня не выходила из головы Мэри, моя дорогая старуха Мэри.

Нет, нет, погодите о ней печалиться. Если бы она узнала, что причинила вам беспокойство, она бы расстроилась.